Мораль в литературе: Мегаэнциклопедия Кирилла и Мефодия

Содержание

Идея и мораль. И немного о теме произведения / Дмитрий Пономарёв

Идея и мораль произведения — это понятия, в которых часто путаются авторы художественной литературы. Путаница возникает ещё и потому, что у этих терминов есть несколько определений, причём некоторые из них в какой-то мере противоречат друг другу. Наиболее предметная, чёткая и понятная трактовка, на мой взгляд: идея — это утверждение того, что произойдёт с героями в результате развития сюжета.

Но что же такое мораль? В литературном произведении мораль — это не только нравоучение, но также нравственный вывод или же силлогизм. Мораль — абстрактная мысль, в том время как идея — мысль вполне конкретная, что сближает идею с темой произведения. Однако эти понятия не тождественны. Основное различие между темой и идеей в следующем: тема описывает время и место действия, проблематику — суть конфликта, а идея описывает то, что произойдёт в результате основного конфликта.

В шекспировской «Ромео и Джульетте» тему можно сформулировать так: «трагедия двух юных влюблённых из враждующих семей Вероны 17-го века». Идею произведения можно выразить иначе: «запретная любовь становится причиной гибели двух влюблённых». Сама суть — обозначение конфликта (запретная любовь) и результат, к которому приводит развитие конфликта (гибель влюблённых), без лишних подробностей. Это и есть идея.

Если основная мысль произведения, к примеру, проста: «Любовь спасёт мир» или посложнее: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно», то мы имеем дело не с идеей, а именно с моралью. Тут есть нюанс. Важно не перепутать мораль произведения с морализаторством или нравоучениями — как было сказано выше, это разные вещи. В литературе мораль, как ни парадоксально, может быть и аморальной с традиционной точки зрения — так называемая

антимораль. Пример: «Предательство приводит к успеху», «Супружеская измена спасает брак» и так далее.

Мораль произведения — это нравственный вывод, к которому приводит развитие сюжета. Идея произведения — обозначение основного конфликта и его итог, результат.

Сергей МОРОЗОВ. Мораль и литература

Тема литературы и морали, соотношения этического и эстетического стара как мир. В первую очередь, это, конечно, тематика эстетического характера. Решение ее, так или иначе, связано с определенными эстетическими воззрениями: представлением о прекрасном, о художественном идеале, о сущности и назначении поэзии, отношении искусства к жизни вообще и социальным потребностям в частности. Человек и искусство – еще один значимый ее аспект, ведь идея дегуманизации искусства, выдвинутая в одно время как лозунг его совершенствования, развития, избавления от всего наносного с течением времени переоформилась в обоснование отхода от моральной эстетики.

Общее, распространенное мнение относительно темы «мораль и литература» как раз лежит в этой плоскости – искусство должно давать внеморальное изображение действительности. Раскрывается оно в целом ряде традиционных уже сентенций о том, что искусство не должно поучать, что «те времена прошли», что жизнь как предмет искусства не имеет однозначной моральной трактовки, а, значит, ее не должен выражать и сам художник, мастер слова. То есть высказывается позиция не аморализма, а своего рода имморальности, своего рода толерантности эстетического по отношению к этическому. Немного морали (слаб человек) допустить можно, но так ни-ни, лучше воздержаться.

Однако дело тут не только в эстетике. Противопоставление морали и литературы — уже само по себе признак искаженного восприятия действительности. Оно исходит из трактовки морали как чисто субъективной оценки, как некоего прибавления к имморальной действительности. Но то, что художественное произведение, автор должны стоять по ту сторону добра и зла, не навязывать читателю суждений морального толка, предоставляя это делать ему самому – глубочайшее заблуждение. Сам факт существования художественного произведения — это факт, в том числе, и морального характера. Хотя бы потому, что оно рождает моральный отклик в индивиде и обществе, оно внедряет представление об определенной, желаемой форме моральных отношений, о добром и злом, должном и недопустимом.

Мораль – как регулятор отношений, этика как набор теоретических представлений о добре и зле связаны с действительностью непосредственно, эти понятия отмечают присущее ей состояние в определенном, нравственном аспекте.

Другое дело, что они, понятия морали, предполагают свободную интерпретацию со стороны автора и культуры.

Исходя из этого следует учитывать, что моральная нагруженность литературы не означает ее нравственности только в классическом позитивном понимании нравственности. Мар, Каменский, Арцыбашев, если вспомнить русскую литературу начала XX века, тоже выступали с определенных моральных позиций. Однако позиции эти были довольно далеки от того, что обычно понимается под моральным. Проповедь вседозволенности, сексуальной распущенности, воли к жизни, равно как и воли к смерти у них – это тоже своего рода моральная проповедь. Это литература в моральном аспекте. Это попытка навязать граду и миру свою систему моральных ценностей, проинтерпретировать действительность в собственных моральных категориях, сформулировать свое представление о регуляторах социальных отношений.

Таким образом, взаимосвязь литературы и морали проявляется в том, что классическая мораль добра, даже будучи отвергнута в качестве устаревшей и потерявшей актуальность, сменяется не пустотой, а этикой нигилизма и релятивизма. Перед нами не крах морального в литературе, а его подмена, которая в итоге оборачивается уходом от последовательного, системного, рационального отношения к моральным ситуациям в сферу ситуативного и туманного, субъективного, произвольного, нечеткого. Но даже такой уход, стоит еще раз повториться, не есть уход от морали, а лишь сдвиг в сторону другой ее формы.

Идея морали, в общепринятом христианском и следующим за ним классическом гуманистическом понимании, неразрывно связана с идеей роста, развития, преображения. Последние видятся априорными задачами человека и общества, они неразрывно связаны с его сущностью. Отказ от этих задач и стоит за критикой морального начала в литературе. Быть как есть, соответствовать не идеалу, а текущему моменту – вот что лежит за отказом от моральной составляющей. За этим следует остановка в индивидуальном и социальном развитии. Но отказ от идеи развития опять-таки означает не переход на внеморальную точку зрения, а лишь переход к морали, которая выражает идею застоя и деградации.

Этика всегда апеллирует к разуму. Собственно развитие морального сознания всегда выступало моментом развития рациональности в целом. Цельная форма рациональности должна охватывать не только прагматическую и технологическую составляющую, не только форму, но и содержание. Отказ от морали в этом аспекте знаменует повреждение и в рациональности. Протестующий против морали демонстрирует пример пошатнувшегося внятного сознания, распавшейся на составные связной мысли. Ослабление разумного начала проявляется, также и в ослаблении аргументации в пользу морали, которое происходит в литературном морализаторстве, которое подменяет создание убедительных и внятных образов поверхностными моральными сентенциями. Аргументация не от разума и бытия, а от мелкого Я и исключительно эмоций — все это также отражение деградации морального в искусстве.

Отказ от рационального начала, отход от моральности как жизненности, переход к морали как чистой субъективности – это ошибка моральной партии в культуре и в литературе, которая влечет за собой переход к деградационному типу морализаторства, впадению в казенную, безжизненную и мало кем воспринимаемую в силу этого «духовность».

Стремление к моральной беспристрастности, как и стремление к назидательности, морализаторству — две формы проявления убежденности в искусственности и нежизненности морали.

Вообще же, говоря о морали и искусстве, мы имеем перед собой достаточно простую классификацию. С одной стороны, находится литераторы, демонстрирующие отношение к морали как к чисто субъективному явлению, понимание ее как субъективной оценки. Они разделяются на две группы – показных имморалистов, на самом деле бессознательно фиксирующих свои субъективные моральные предпочтения, и сознательных морализаторов.

Другой род писателей – эта те, кто признает начало нравственности за самой жизнью, те, для кого моральность выступает как жизненность, как нечто неотъемлемое от самой объективной действительности. Абстрактно здесь также существует разграничение, на тех, кто проводит моральную точку зрения полноценно, через весь художественный мир в целом, окрашивая его в моральные тона и тех, кто делает это частично. Здесь мораль как жизненность может быть представлена как идеал, как утопия. При том, утопия может иметь ретроспективный и перспективный характер, обращена в прошлое и в будущее. Пример первого – Обломовка у Гончарова, шмелевские, зайцевские книги о детстве, второго, обращенного в будущее – любая традиционная утопия. Моральная точка зрения может быть проведена и частично – как изображение в моральных тонах либо отдельных сторон действительности, либо положительного героя, действующего в негативных обстоятельствах. Примеров последнего в литературе достаточно — от хрестоматийного купринского «Чудесного доктора», шмелевского «Человека из ресторана» до современных образчиков такого рода прозы в виде «Полосы» Р. Сенчина, или последних романов Ю. Бондарева «Непротивление», «Милосердие».

Парадоксальность морального воззрения на действительность может заключаться в том, что сам моральный взгляд на действительность может быть реализован через концентрированное изображение отпадающего или отпавшего от морали мира. Классический образец в этом смысле – роман Д. Стейнбека «Зима тревоги нашей», в котором моральный взгляд не перетекает в морализаторство, а читатель ощущает нарастающий в американском обществе распад нравственности, затрагивающий самые глубины общества и человеческой души. Иного плана моральная точка зрения вырастает из граничащего с порнографией романа Д. Балларда «Автокатастрофа», в котором именно подробное и натуралистичное живописание порока изматывает читателя и подвигает его к моральной позиции, заставляет ощутить духоту, бесчеловечность, катастрофичность, безжизненность мира, лишенного нравственного основания.

Но самая сложная задача – живописание становления морального в мире, перехода мира к моральной точке зрения. Так, поздний роман Т. Уайлдера «Теофил Норт» демонстрирует не просто моральное измерение настоящего, что уже само по себе не мало, ибо моральность обычно связывается не с настоящим, а с прошлым или будущим. Автор показывает, как и каким способом утверждается и проводится добро в саму несовершенную действительность, как оно становится реальностью. По сути, здесь убедительное решение той проблемы, с которой оказался не в состоянии справиться Гоголь, и с которой совершенно не справился впавший в морализаторство Толстой. У последнего мы находим, в сущности, проповедь нравственности без нравственного осознания. Это проявление субъективизма и своеволия. Субъективизм и моральный идеал автора, а не отображение морального кровотока самой реальности. Поэтому последние произведения его оказываются на редкость безжизненными и ходульными, а объявленная война морали с эстетикой смотрится и вовсе чем-то несуразным.

Примеров субъективного морализаторства в нашей литературе последних лет достаточно. Наиболее показательное в этом смысле произведение – роман Д. Гуцко «Бета-самец», представляющее собой развернутый и морально неубедительный суд героя над самим собой. Столь же пристрастны, столь же упорствуют в моральном насилии над читателем А. Проханов и М. Кантор, А. Варламов. Разнятся лишь его формы. У Кантора морализаторство гиперинтеллектуально и выступает оборотной стороной едких сатирических картинок отрицательных человеческих типов, недостойного человека образа жизни, так называемой богемы и прогрессивной общественности. У Проханова оно носит взволнованно-моралистичный характер. Варламов дает волю в «Мысленном волке» поморализировать своим героям.

На моральном распутии находится П. Беседин, из соображений правды жизни и под влиянием эмоций качающийся от морализаторства к откровенному имморализму.

Достаточно ярким примером последовательного стояния по ту сторону добра и зла, подтвержденного недавним интервью каналу «Россия24» является проза Прилепина от самого начала, от «Патологий» и до «Обители». В той же плоскости находится недавняя книга М. Степновой, с говорящим названием «Безбожный переулок».

Нащупывание объективной твердой онтологической почвы под моралью просматривается в последних произведениях С. Шаргунова, Р. Сенчина. Первый в романе «1993» возвращается к классической для русской литературы теме выбора, второй через подробное и скрупулезное исследование человеческих характеров, человеческой судьбы в условиях социального бедствия («Зона затопления»).

Острота нравственного конфликта задает нерв всему повествованию. Она волнует читателя, заставляет сопереживать. Мертвенность повествования определяется отсутствием нравственного нерва. Пошел, поехал, сделал, поговорил. За чем тут следить? Чему сопереживать? Для чего читать? Отказываясь от морали как обязательного измерения художественного мира произведения, автор сужает содержание, спектр, палитру своего произведения.

Убедительность, рациональность моральной аргументации – вот те задачи, которые стоят перед писателем. И эти задачи надо решать.

Уход по ту сторону добра и зла — это уход от воспитательной функции литературы. Демонстрация безразличия к миру и читателю. Это демонстрация авторской человеческой робости, авторской человеческой бедности, отсутствия своей позиции, своего морального Я. Это также демонстрация и художественной несостоятельности, неспособности преодолеть субъективизм собственной авторской оценки перед лицом потребности в объективном отображении моральной ценности. Отказываясь от нравственного посыла, вставая по ту сторону добра и зла, автор порывает и с отечественной литературной традицией. Он превращает свое произведение в фотокарточку (живописание мужиков и медведей), в то время как специфика художественного творчества взывает не к бесстрастности, а напротив, к заинтересованному и неравнодушному взгляду на действительность.

Внеморальность чревата и эстетической бедностью. Изгнание морального из литературы, превращение ее в простое, безразличное, равностороннее высказывание в смеси доброго и злого — признак искусственности, признак того, что литература, в очередной раз выходя на брань с литературщиной, приходит, в конечном счете, к изгнанию из литературы жизни. Тем самым происходит истончение и обессмысливание литературы, литературное самоубийство.

мораль (в басне) — это… Что такое мораль (в басне)?

мораль (в басне): Терминологический словарь-тезаурус по литературоведению. От аллегории до ямба. — М.: Флинта, Наука. Н.Ю. Русова. 2004.

монтаж
морской жаргон

Смотреть что такое «мораль (в басне)» в других словарях:

мораль — этическое содержание произведения, его вывод, итог, содержащий совет читателю поступать тем или иным образом или афористическое суждение. В большинстве произведений читателю предлагается самому сделать этот вывод. В баснях и притчах мораль прямо… … Литературная энциклопедия
Басня — Басня стихотворное или прозаическое литературное произведение нравоучительного, сатирического характера. В конце басни содержится краткое нравоучительное заключение так называемая мораль. Действующими лицами обычно выступают животные … Википедия
концовка
— и; мн. род. вок, дат. вкам; ж. 1. Графическое украшение в конце книги, главы. 2. Заключительная часть какого л. сочинения, произведения. К. романа, пьесы, стихотворения. Традиционная к. былины. * * * концовка 1) заключительный компонент… … Энциклопедический словарь
концовка — завершающая часть художественного произведения, следующая за развязкой. Рубрика: композиция и сюжет Целое: композиция Вид: апофеоз (в сценическом произведении), мораль (в басне), поучение (в басне) … Терминологический словарь-тезаурус по литературоведению
КОНЦОВКА — 1) заключительный компонент литературного произведения или какой либо его части. Типы концовок многочисленны: эпилог, мораль (в басне), клаузула (в стихе), кода (в стихотворных произведениях).2) Изобразительная или орнаментальная графическая… … Большой Энциклопедический словарь
концовка — КОНЦО´ВКА заключительная часть литературного произведения или определенного отрезка его главы, строфы, строки. В современной русской поэтике этот термин применяется для обозначения разнотипных К.: эпилог, развязка, мораль (в басне), пуант,… … Поэтический словарь
средства межфразовой связи в сложном синтаксическом целом — 1) зацепление – употребление средств, отсылающих к другому субтексту; 2) повтор – использование для межфразовой связи тождественных или сходных элементов; 3) следование – связь, основанная на выводе одного субтекста из другого (напр., мораль в… … Словарь лингвистических терминов Т.В. Жеребило
средства межфразовой связи в сложном синтаксическом целом — 1) зацепление – употребление средств, отсылающих к другому субтексту; 2) повтор – использование для межфразовой связи тождественных или сходных элементов; 3) следование – связь, основанная на выводе одного субтекста из другого (напр.,… … Синтаксис: Словарь-справочник
Басня — жанр дидактической поэзии (см.), короткая повествовательная форма, сюжетно законченная и подлежащая аллегорическому истолкованию как иллюстрация к известному житейскому или нравственному правилу. От притчи или аполога Б. отличается законченностью … Литературная энциклопедия
Басня — БАСНЯ небольшая сказочка нравоучительного характера, в которой действующие лица чаще животные, а также неодушевленные предметы, но нередко и люди. В басне отличают повествование и вывод из него, т. е. определенное положение (правило, совет,… … Словарь литературных терминов

Книги

Современные басни от Виктора. В басне есть своя мораль, Виктор Зуду. Мораль и смысл, иносказание – вот что отличает басню от обычного стихотворения. В басне есть отражение того, что проявляется человеком в повседневной… Подробнее Купить за 400 руб электронная книга

Новая азбука, Лев Толстой. Каждая сказка заключает в себе, подобно басне, определенную мораль и является как бы маленькой притчей. Создавая рассказы для «Новой азбуки», Толстой придавал данной работе, прежде всего… Подробнее Купить за 149 руб аудиокнига
Басни, Крылов Иван Андреевич. Иван Андреевич Крылов (1769-1844) — русский поэт-баснописец, переводчик, член-академик Императорской академии наук. Родился в семье отставного офицера. В связи с многочисленными переездами он… Подробнее Купить за 98 руб

Другие книги по запросу «мораль (в басне)» >>

Учит ли русская классика нравственности / Newtonew: новости сетевого образования

В школе на тему «Чему нас учит русская литература?» пишут сочинения. Ученики, которые получают за них пятёрки, воспроизводят расхожие фразы учителей и чиновников про великий и могучий русский язык, про патриотизм и, что самое интересное, про нравственность. Рассуждая об этом, ограничиваются самыми общими формулировками: наша литература делает человека лучше и пробуждает возвышенные чувства.

Судя по всему, одно прикосновение к «Войне и миру» заряжает читателя нравственностью как Кашпировский — воду.

При этом как конкретно классики помогли подросткам развить моральные качества, история умалчивает.

Разговоры о воспитании литературой ставили меня в тупик ещё в школьные годы. Многие вопросы, поднимавшиеся в книгах школьной программы, были мне так же близки, как дилеммы каких-нибудь первобытных племён: нравственно ли есть то же мясо, что и шаман, можно ли удить рыбу в новолуние? А ведь эти люди всерьёз верили, что, нарушив табу, могут нанести оскорбление духам и умереть. Само собой, знание о том, что такие обычаи в принципе существовали, не бесполезно. Но это польза культурологическая, а не руководство к действию.

Евгений Онегин убивает друга на дуэли.

Существует наивное представление, что нравственность в литературе — это следование примеру идеального субъекта, с которым нужно сверять свои действия.

Если бы учебники выстроили какой-то мостик между классицистскими проблемами недорослей, нравственным разложением дворянства, историями о лишних людях и миром конца 90-х — начала нулевых, всё выглядело бы иначе. Возможно, тогда Чацкий, боровшийся с идеями «века минувшего», вызвал бы у меня отклик.

А вот какую дидактику можно извлечь из истории о бедной Лизе, не вполне ясно до сих пор.

Кроме революционного вывода о том, что крестьянки тоже любить умеют, повесть содержит максимум пасторальную печаль о том, что бедной девушке пришлось утопиться.

В стране, где школьникам показывают на уроках ОБЖ такие ролики, подобная «мораль» выглядит небезопасно. Литература XVIII столетия разве что от противного помогает понять, как мы пришли к принятию базовых общечеловеческих принципов, к осознанию ценности личности вне зависимости от происхождения. Пожалуй, с такой ремаркой здесь действительно можно откопать мораль.

Картина «Неравный брак» Василия Пукирева.

Источник: Wikipedia

К слову, если мальчики ещё как-то могут найти для себя подходящие ролевые модели, девочки часто остаются в замешательстве. Анна Каренина, которая бросилась под поезд, потому что Толстой считал, что счастья после развода быть не может? Или, может быть, Настасья Филипповна, которая занята тем, что страдает и заставляет мучиться других?

Женщинам в русской классике традиционно приходится худо.

В лучшем случае приходит Пьер Безухов, который решает их проблемы. Отвественности за свою жизнь, саморазвитию или силе духа тут можно научиться разве что по принципу дурных советов. Не говоря уже о том, что эти ценности справедливы для всех людей, а само разделение этики на мужскую и женскую — явление прошлого.

Классические романы хорошо рассматривать с позиций патографии. Это способ аналитики творчества, который помогает понять, чем был болен автор.

В старших классах выяснилось, что литература действительно может волновать. В романах конца XIX — начала ХХ века, в поэзии Серебряного века попадалось что-то сложное, захватывающее и страшное. Однако школьные учителя этого как будто не видели. То, что вызывало у меня мурашки, они умудрялись облечь в такие скучные и формальные слова, что я предпочитал держать переживания при себе. На фоне вурдалачьих историй Алексея Толстого, безумия Гаршина, «красного смеха» Андреева они все так же продолжали говорить о морали, которая должна быть выведена в школьных работах. Примерно тогда же я узнал, что «липкое, склизкое ощущение» — это не подходящие слова для сочинения.

Иллюстрация к «Преступлению и наказанию».

Кажется, даже представители РПЦ чуть ближе ухватили суть некоторых произведений, включенных в школьную программу, когда советовали исключить из нее Чехова и Бунина. Само собой, исключать ничего не нужно.

Однако в самых лучших произведениях русской классики есть мучительный надлом, «свинцовые мерзости», грязь и боль.

С безжизненным, сусальным, рафинированным образом богоспасаемой русской культуры — очевидно, так выглядит патриотизм, который литература, если верить сочинениям из ГДЗ, должна прививать — это имеет мало общего. Именно поэтому полезно сталкиваться с такими вещами лицом к лицу.

Нетленные классики были, в первую очередь, живыми людьми, творчество которых стало результатом конкретных условий жизни, переживаний и драм. Кое-что из книг, которые имеет смысл почитать, чтобы классика приобрела человеческое лицо:

Авдотья Панаева. Воспоминания. Супруга Ивана Панаева и гражданская жена Некрасова написала живые и язвительные мемуары. Здесь, в частности, можно прочитать о том, как во время пожара на пароходе Тургенев стремился в спасательную лодку с детьми и женщинами, повторяя по-французски, что не хочет умереть таким молодым.
Одоевцева И.В. На берегах Невы. На берегах Сены. Анекдоты и истории о современниках, из которых можно узнать, какой жилет был у Михаила Кузмина, и как супруга прятала от Ивана Бунина ветчину то в кастрюле, то в книжном шкафу.
Ольга Форш. Сумасшедший корабль. Истории о Доме искусств на углу Мойки и Невского, где в революционную эпоху собирались литераторы: «Утром, проходя мимо умывальников, человек мог быть остановлен окриком: “Эй, послушайте… Поговорим о Логосе”».
Даниил Хармс. Литературные анекдоты. «Лев Толстой очень любил детей…» и другие истории разбавят любой пафос здоровым духом абсурда.

Русская классическая литература в школе — это священная корова вроде тех, что бродят на индийских пляжах. Никто не понимает, что она там делает, далеко не все религиозны в такой степени, чтобы всерьёз возносить ей почести при встрече, но прогнать корову никто не решается.

Коров в Индии не едят из уважения. Примерно так же от школьников ускользает вкус литературы.

Когда учителя с придыханием говорят о том, что «Есенин — золотой голос русской поэзии, тончайший лирик, который облагораживает душу», хочется адресовать их к этому ролику. У исполнителей куда больше общего с есенинской лирикой, чем у «правильного» сочинения о ней.

В нашей литературе есть историческая ценность — наблюдая, какие проблемы мучили людей прошлых эпох, мы видим культурную динамику и прогресс. Есть в ней и много жестокого, тяжёлого и сложного — неврозы, рефлексия, саморазрушительные импульсы. Даже в самых легких и юмористических произведениях русских писателей почти всегда есть какая-то затаённая меланхолия, особая беспредметная тоска — переживание путешественника, который смотрит из окна поезда на проносящиеся бескрайние поля и леса, затянутые серой пеленой дождя.

Проще говоря, русская классика заставляет страдать и размышлять.

Никто не обещал, что где-то в книгах найдутся готовые ответы или национальная идея. Литература, русская или какая-то ещё, ничему не должна учить и ничего не должна прививать. Прививает врач. Таким же образом, как живопись не обязана быть «красивой», литература не обещает поставлять хорошие примеры для подражания или дарить позитивные эмоции. Литература просто существует в культуре и может будить вдохновение, сомнения или протест. В этом смысле фраза из сочинений «литература учит нас думать» верна. Только нужно учитывать, что способность к самостоятельному мышлению скорее лишает ориентиров и почвы под ногами, чем даёт определённость.

4 мая 2016, 15:00
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.

Нашли опечатку? Выделите фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Сергей Морозов. Мораль и литература

Мораль и литература

Другое дело, что они, понятия морали, предполагают свободную интерпретацию со стороны автора и культуры.

Сергей Морозов

Источник: журнал «МОЛОКО» №10, 2014

← Вернуться к списку

Произведение морали (анализ басни) — Вопросы литературы

— Ты о чем-то задумалась, милочка, и не говоришь ни слова.

А мораль отсюда такова… Нет, что-то не соображу!

Ничего, потом вспомню…

— А может, здесь и нет никакой морали, – заметила Алиса.

— Как это нет! – возразила Герцогиня.

— Во всем есть своя мораль, нужно только уметь ее найти!

Льюис Кэрролл.

«Приключения Алисы в Стране Чудес».

Изучению басни посвящены многочисленные филологические труды. Примечателен тот факт, что самые значительные из них представляют собой фрагменты более (предельно) масштабных филологических исследований – «о природе поэтической реальности», если воспользоваться для обозначения этого масштаба названием монографии видного современного филолога В. В. Федорова, первая глава которой как раз и посвящена анализу басни. С толкования басни начинает «анализ эстетической реакции» Л. С. Выготский. «Рассуждения о басне» предшествуют фундаментальному труду Лессинга «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии». Несомненно, что к «границам» поэтического устремлено и внимание А. А. Потебни, начинающего именно с размышлений о басне курс «Лекций по теории словесности».

Объяснение этому обстоятельству Л. Выготский видит в том, что басня «стоит именно на грани поэзии и всегда выдвигалась исследователями как самая элементарная литературная форма, на которой легче и ярче всего могут быть обнаружены все особенности поэзии» ^{. Отметим значимое, на наш взгляд, несоответствие: обнаружить в басне «все особенности поэзии» возможно, очевидно, лишь в том случае, если «грань поэзии» уже перейдена, оставлена позади. Но тогда оказывается невозможным как зафиксировать границу, так и обосновать уникальное – так как пограничное – положение басни в ряду других литературных форм.}

Можно сказать, что это несоответствие, не становясь предметом анализа исследователей басни, оказывается его движущей силой, так как проблема перехода превращается как бы в проблему самой басни: грань поэзии трактуется как внутренняя граница на пути развития басенного жанра.

Последствия такого смещения обнаруживаются прежде всего в представлении басни как жанра, становящегося поэтическим либо, напротив, теряющего присущие ему изначально «особенности поэзии». Представление о существовании «прозаической басни» (= непоэтической) организует рассуждение о природе жанра независимо от избранных приоритетов: если для Лессинга и А. Потебни упадок жанра связан с творчеством Лафонтена и Крылова, то в концепциях Л. Выготского и В. Федорова как раз эти имена определяют период существования басни как события «поэтической реальности» ^.

В исследованиях, посвященных истории развития басенного жанра, выделяется, как правило, ряд промежуточных форм – между басней устной и письменной, фольклорной и литературной, в конечном итоге между «прозой» и «поэзией». Так, М. Л. Гаспаров выделяет четыре «плавно переходящих друг в друга» этапа развития античной басни, полагая причину их чередования в изменении определенных обстоятельств реальности «прозаической»: «Так как состав общеупотребительных басенных сюжетов был сравнительно неширок и единообразен, то с распространением письменности естественным стало стремление закрепить эти сюжеты в письменной форме, хотя бы как подспорье для памяти. Будучи записаны и сопоставлены, басенные сюжеты позволили лучше увидеть специфику басен и лучше оценить ее художественные возможности. А это в свою очередь послужило толчком для выделения басни из речевого контекста в самодовлеющий жанр» ^{. Произвольность оснований, на которых проводится граница, в данном случае очевидна, так как основания эти сами нуждаются в объяснении: потребность письменной фиксации, хотя бы в качестве «подспорья для памяти», не может быть названа «естественным стремлением» по отношению к произведению фольклорного жанра^{. Наблюдения ученого об истории развития басенного жанра должны быть, по-видимому, представлены как следствие действенности особой природы самой басни, в себе содержащей границу между жанром устным и письменным, фольклором и литературой.}}

В центре внимания теоретических исследований оказывается проблема соотношения в басне таких ее элементов, как «повествование» и «мораль». То или иное решение вопроса о природе басенной морали лежит в основе критики Лессинга – Потебней, Потебни – Выготским. Показательно, однако, что все исследователи – независимо от принадлежности к «моралистическому» либо «повествовательному» направлениям (термины М. Гаспарова) – единодушны в вытеснении морали из поэтической (= эстетической) реальности. Потебня, комментируя позицию Лессинга, видит ее существенный недостаток в том, что, с точки зрения немецкого филолога, «сочинитель или применитель басни сам ясно видит обобщения, и… его цель состоит в том, чтобы до этого же обобщения довести слушателя» ^{. Потебня утверждает, что мораль не существует до и независимо от «ряда образов»; басня является не средством доказательства готовой истины, а «формой мысли», позволяющей эту истину впервые обнаружить: «Басня есть средство познания, обобщения, нравоучения и как средство не может следовать за тем, что им достигается, а должно предшествовать ему» ^{. Однако и для Потебни впервые добытое обобщение («мораль») само по себе принадлежит реальности «прозаической» как «быстрый ответ» на вопрос, «представленный отдельным, частным житейским случаем» (подчеркнуто мной. – В. Н. ) ^{в ситуации, когда «человеку сразу найтись нельзя, а найтись сразу непременно нужно для практической цели» (подчеркнуто мной. – В. Н. ) ^{. В концепции Потебни «грань поэзии», разделяя «повествование» и «мораль», помещена внутри отдельно взятого произведения, каждой конкретной басни: «Образ (или ряд действий, образов), рассказанный в басне, – это поэзия, а обобщение, которое прилагается к ней баснописцем, – это проза. Стало быть, говоря о басне и обобщении, мы вместе с тем трактуем об отношении поэзии к прозе» ^.}}}}

Л. Выготский, рассматривая басню «с точки зрения тех целей, которые она себе ставит» ^{, приходит к выводу о том, что «поэтический рассказ… не зависит от морали в своем логическом течении и структуре» ^{:»…в поэтической басне они (естественноисторические сведения о животных и мораль. – В. Я.) занимают одно и то же место… или, иначе говоря, не занимают никакого места» ^{. Мораль как готовая «проза» целиком подчиняется – если уж искать для нее какое-то место – поэтическому «ряду образов»: «И уже окончательно растворилась и ассимилировалась в поэтическом рассказе мораль у Лафонтена и Крылова… мораль превращается у этих авторов в один из поэтических приемов, роль и значение которого определить несложно. Она играет большей частью роль или шуточного введения, или интермедии, или концовки, или, еще чаще, так называемой «литературной маски» ^{. Тот факт, что Крылов «питал искреннее отвращение к самой природе басни, что его жизнь представляла собой все то, что можно выдумать противоположного житейской мудрости и добродетели среднего человека» ^{, Л. Выготский – в полном соответствии с убеждением в непричастности морали к итоговой «катастрофе» басни — рассматривает как «биографическую» предпосылку достижения «эстетической реакции» читателями крыловской басни.}}}}}

Заметим, однако, что созданная Л. Выготским концепция басенного жанра не дает никаких оснований для постановки вопроса о специфике басни, ее отличии от других литературных форм. Не случайно объект «искреннего отвращения» Крылова назван у Л. Выготского «природой басни»: последовательное рассуждение неизбежно приводит ученого к возможности дать лишь отрицательную характеристику басни как жанра менее масштабного, чем «высшие формы поэзии», содержащего лишь «зерна» лирики, эпоса и драмы. Избежать подобного «растворения» и «ассимиляции» возможно, очевидно, лишь в том случае, если будет сохранена – в полном согласии со старыми теоретиками – мораль как «душа» басни. Заданная А. Потебней теоретическая ситуация впервые добытого «обобщения» послужит отправной точкой наших дальнейших размышлений.

Работу басенного «рычага мысли» Потебня описывает следующим образом: «Представьте себе целый ряд запутанных фактов из человеческой жизни: тысячу фактов и признаков, переплетающихся друг с другом… И вот является басня. Сопоставление ее с данными запутанными фактами жизни выделяет из этих фактов только определенное известное количество признаков. На этих признаках мысль и сосредотачивается… Басня служит только точкой, около которой группируются факты, из которых получается обобщение» ^.

Отметим, однако, что погруженность («запутанность») человека в «тысячу фактов и признаков» характеризуется прежде всего не отсутствием ответа на жизненно важный («практический») вопрос, а невозможностью этот вопрос поставить, то есть обнаружить и сформулировать его таким образом, чтобы получить на него «быстрый ответ». В то же время уясненный вопрос предполагает уже совершившуюся (каким-то иным способом, без посредства басенного рассказа) работу «уловления» однородных фактов. С этой точки зрения критикует концепцию Потебни Выготский: «…служить значительным разъяснением сложных отношений, актом значительной мысли она (басня. – В. Н.) никогда не может. Если басня убеждает кого-либо в чем-либо, то это значит, что и до басни и без басни это произошло бы само собой. Если же басня… бьет мимо цели, это значит, что при помощибасни сдвинуть мысль с той точки, на которую она направлена более значительными аргументами, почти невозможно» ^.

Показательно, что все приведенные Потебней примеры сдвига мысли с помощью басенного рассказа убеждают в том, что басня если и дает ответ, то только вместе с вопросом, которого не существовало до и независимо от басни, так же как и отвлеченной «общей истины», требующей доказательства. (Так, гимерцы, собираясь вручить власть над войском Фаларису, чтобы отомстить соседям, были устремлены к достижению вполне определенной практической цели, – басня же Стезихора о споре оленя с конем и порабощении коня человеком: «После того, как олень был побежден, человек не захотел уже слезть с коня и вынуть удила из уст его» ^{– призвана была остановить их на этом пути, поставив вопрос о возможности злоупотребления властью тем, кому она доверена.)}

Таким образом, последовательное отрицание причинно-следственной связи в триаде «частный случай» – «образ» – «обобщение» позволяет зафиксировать следующее: басня представляет собой такой «способ разъяснения, доказательства», что выходом из «тысячи запутанных фактов и признаков» оказывается «нравоучение», «всеобщее нравственное суждение». Басенный рассказ устроен таким образом, что вместо быстрого ответа на вопрос вводит инородную по отношению ко всей совокупности «частных случаев» (опыта) систему координат. Востребующая басню жизненная («житейская») ситуация посредством басенного рассказа преобразуется так, что для ее участников, устремленных к достижению практической цели (как гимерцы к отмщению врагам), нравственные координаты вводятся впервые, то есть происходит событие морали.

Очевидно, что мораль как «обобщение», «общая истина», «нравоучение» и т. п. представляет собой результат, рефлекс этого события. Стремление Выготского отказаться от «прозаических» корней басни (читатель «не занят ничем другим, кроме того, что эта басня ему рассказывает… всецело отдается тому чувству, которое басня в нем вызывает» ^{), убеждение ученого в том, что не та или иная готовая истина извлекается для своего последующего практического применения, требуют, на наш взгляд, не изгнания морали из поэтической реальности, а теоретического усилия представить переживание, которому «всецело отдается» читатель басни, как «впадение» в сферу морали, впервые происходящее в процессе чтения. Произведением басни нечто действительно впервые добыто (в этом – основной пафос концепции Потебни и его полемики с Лессингом), но не руководство к действию, расширяющее пространство опыта, а новый опыт, не имеющий корней в предшествующем.}

Задача, стоящая перед исследователем басни, и заключается, на наш взгляд, в том, чтобы помыслить равноправие (в том числе и по отношению к «прозе» и «поэзии») композиционных элементов басенного жанра («образа» и «обобщения») как равно причастных эстетическому (словесному) событию^.

* * *

Необходимым этапом на пути решения поставленной задачи видится нам размышление над вопросом, который так или иначе затрагивали – безотносительно, однако, к вопросу о природе басенной морали – все теоретики басни. Речь пойдет о том, почему действующими лицами басни являются преимущественно животные. История этого вопроса довольно обширна и подробно изложена, например, в книге Л.

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

Искусство и мораль — Вопросы литературы

В. Д. Днепров, Литература и нравственный опыт человека. Размышления о современной зарубежной литературе, «Советский писатель», Л. 1970, 424 стр.

Книга В. Днепрова не принадлежит к литературно-критическим работам обычного рода: размышлениям о писателях и книгах автор предпосылает заголовок: «Литература и нравственный опыт человека». Уже сама постановка вопроса вызывает немалый интерес – проблемы морали находятся сегодня, в большей мере, чем еще недавно, на острие идеологических споров. Привлекает внимание и круг имен и явлений искусства, затронутых в книге В. Днепрова. Мы встречаемся здесь с весьма разными художниками современного Запада, которые вошли у нас в широкий читательский обиход за последние полтора десятилетия и породили немало вопросов и немало споров, – среди них Брехт, Сент-Экзюпери, Сартр, Камю, Феллини, Грин, Бёлль.

Высокая «плотность» жизненного материала, воплощенного в творчестве этих художников, позволяет исследовать нравственную проблематику с большой наглядностью. Вместе с тем предметом анализа становится и то, насколько верно и исчерпывающе отразилась в их книгах действительность, сильные и слабые стороны мировоззрения писателей. Совмещение этих двух планов создает своеобразный «стереоскопический эффект», делающий исследование В. Днепрова чрезвычайно содержательным и, я сказал бы, увлекательным.

В. Днепров справедливо говорит, что в искусстве наших дней идеи чаще, чем раньше, открыто вводятся в ткань произведений, становясь непосредственными «образообразующими» факторами. И не менее справедливо утверждение, что писатель «не только проводит свою нравственно-философскую идею сквозь образы, он одновременно испытывает ее соприкосновением с жизнью, сопротивлением жизненного материала». Чем талантливее писатель, чем художественнее его произведение, тем больше «поправок» может внести в его идею действительность. С другой стороны, нравственно-философская идея, повернувшись своей ошибочной стороной, может и сломать логику образа, нарушить правду жизни.

Построение книги В. Днепрова определяется основным ее замыслом – охарактеризовать три главные бытующие сегодня концепции морали: субъективистскую, исходящую из предпосылки, что нравственность заложена в каждой данной отдельной личности; религиозную, признающую нравственность только божественную, изначально данную; и наконец, марксистское понимание нравственности, предполагающее ее общественную обусловленность. Защита марксизма от ложных и враждебных обвинений в «утилитарности» подхода к нравственным проблемам или «утере человеческой личности», утверждение коммунистической морали, носители которой «образуют ныне нравственный хребет человечества», – вот что определяет основной пафос книги.

«…Если фантазия художника, – говорит В. Днепров, – не расходится с логикой жизни, если художник неуклонно следует за жизненной правдой, – его творения подтвердят не субъективистскую, не христианскую, а коммунистическую мораль».

Нравственная проблематика труднее, чем другие общественные явления, обнаруживает свое конкретно-историческое и классовое происхождение; диалектика «вечного» и «сиюминутного» в понятиях добра и зла часто бывает зашифрована, мистифицирована. Важная сторона книги В. Днепрова – стремление провести Историзм как основной принцип исследования. «Добро связано с условиями и формами человеческого общежития, с растущей из социального бытия глубочайшей потребностью в истинно человеческих отношениях, – говорит автор. – Интересы угнетенных классов – жизненный базис идеи добра. Движения угнетенных классов определили главные исторические фазисы этой идеи».

Произведения, рассматриваемые в книге, принадлежат по большей части к весьма сложным явлениям духовной жизни нашего времени; их авторам свойственны кричащие противоречия, и реалистическая сила их нередко бывает ограничена ложными взглядами и представлениями. С большой страстью выражая в своем творчестве исчерпанность буржуазного миропорядка и тоску по подлинной человечности, эти писатели в той или иной мере бывают несвободны от предрассудков и даже враждебного отношения к миру социализма, который им очень мало знаком. Давление антикоммунистической идеологии сказывается здесь подчас самым непосредственным образом.

Умение раскрыть в конкретном анализе диалектику мировоззрения художника и его творчества, замысла и воплощения – одна из наиболее сильных сторон книги В. Днепрова. Жанр ее можно было бы определить как «философское эссе» – явление в нашей литературной жизни редкое. В. Днепров владеет им мастерски, выработав свой собственный стиль – свободное изложение мысли, основанное на скрупулезном анализе художественной ткани произведения и в то же время насыщенное широкими параллелями и сравнениями, подчас неожиданными. Следуя ходу своей мысли, В. Днепров свободно переходит от Джона Апдайка к Бертольту Брехту, от Генриха Бёлля к Джеймсу Джонсу и Уильяму Фолкнеру, от фильма Анджея Вайды к рассказу Томаса Манна и т. д.

Конечно, при таком методе нельзя дать исчерпывающую характеристику творческого пути того или иного писателя, но это и не входило в замысел автора, и сам выбор произведений, рассмотренных в книге, не предполагал историко-литературных задач. Что же касается особенностей идейно-нравственных концепций и их объективного смысла, то они выявляются при таком анализе необычайно наглядно.

Замечу тут же, что в книге есть места, где, думается, автор не избежал опасностей, таящихся в сопоставлении – на основе «идеологической ассоциативности» – разных произведений искусства, возникших подчас в весьма несхожих условиях. Произвольным выглядит, например, разговор о романе Хемингуэя «По ком звонит колокол», служащий «предпосылкой» анализа творчества Сент-Экзюпери, явно искусственно сближение Брехта и Пикассо на основе «остроугольности» высказываемых ими истин или Сент-Экзюпери и Гаршина на том основании, что и тому и другому свойственны «личное обаяние», «готовность выразить себя беззаветно, нисколько не думая о производимом впечатлении», и «полнейшая сосредоточенность на нравственных вопросах – без всякой боязни односторонности или узости». Иногда явления, разновеликие по своему месту в духовной культуре человечества, будучи взяты только в их идеологическом аспекте, как бы уравниваются в ходе анализа.

О творчестве Бёлля в советской критике написано много. Но, кажется, еще никто не рассматривал его книги с точки зрения заложенной в них религиозной идеи. Конечно, содержание этих книг неизмеримо шире, и для абсолютного большинства советских читателей эта их сторона несущественна, если не сказать – совершенно чужда. Советский читатель воспринимает нравственную проблематику книг Бёлля вне идеи бога и видит их притягательную силу в правдивости характеров и ситуаций, в ненависти к силам угнетения и социального зла – прежде всего к немецкому фашизму и милитаризму, – в защите страдающих и угнетенных. Между тем для самого Бёлля вопросы религии имеют первостепенное значение. И когда Бёлль протестовал против того, чтобы его называли «католическим писателем», он имел в виду не собственно веру, а официальную католическую церковь, к служителям и догматам которой он относится с нескрываемой ненавистью. Католик, ненавидящий католическую церковь! В. Днепров показывает, что эта позиция, парадоксальная только на первый взгляд и характерная не для одного Бёлля, но и для ряда других европейских писателей, коренится в объективных процессах нашего времени, вызвавших кризис христианства и религиозной морали; немалую роль в этом кризисе сыграло сотрудничество римского папы с Гитлером.

В центре всех книг Бёлля, содержащих «жестокую реалистическую критику послевоенной немецкой действительности», стоят люди несломленные, не сдавшиеся фашизму. Писатель находил их в реальной жизни, и поэтому книги Бёлля становились реалистическими произведениями. Доказывая эту мысль, В. Днепров особо выделяет тех героев, с которыми связана идея нравственной необходимости активного действия. Но, тщательно анализируя их поступки и мысли, соотнося их со всей образной системой произведения и поверяя реальной жизнью, В. Днепров показывает, что эти герои, в которых автор вкладывает христианскую мораль, пусть обновленную, дают основание «не только для высокой нравственной оценки, но и для серьезной нравственной критики», И есть в книгах Бёлля места, где, ограничивая возможности своего реализма, автор начинает подвергать созданные им ситуации не действительному, а, как говорит В. Днепров, «религиозному анализу».

Проблемам современного католицизма уделено в книге В. Днепрова много внимания; они ставятся не только в связи с творчеством Бёлля, но и в ходе анализа нашумевшей в свое время драмы Рольфа Хоххута «Наместник» (в ней непосредственно речь идет о соглашении, заключенном папой римским – «наместником» бога на земле – с Гитлером), и в главе, посвященной Грину. Творчество этих писателей позволяет В. Днепрову показать особенности кризиса католицизма наших дней. Идеи Тейяра де Шардена, пытавшегося соединить католицизм с современной наукой и заимствованиями у марксизма «обновить» христианское миросозерцание, он справедливо трактует как попытку католицизма приспособиться к новым условиям.

В ходе полемического разбора одного из романов Грина В. Днепров замечает, что истолкование романа, которое он дает, может, по-видимому, отличаться от истолкования, которое дал бы сам автор. Но это явление неизбежное, поскольку мы «исходим из реальности романа, а не из намерений художника, а еще и потому, что роман, написанный верующим христианином и католиком, мы читаем глазами атеиста и марксиста». Замечания подобного рода сделаны и в связи с творчеством других писателей. Здесь затронут важный вопрос, заслуживающий всяческого внимания. При всей общности процессов, идущих в современном мире, читатели, выросшие в условиях социализма, неизбежно будут иметь свой угол зрения на книги, возникшие в других условиях. В. И. Ленин, конспектируя «Науку логики» Гегеля, заметил: «Я вообще стараюсь читать Гегеля материалистически» ^{. Отталкиваясь от этой мысли, В. Днепров пишет: «Люди нашей страны читают западных писателей социалистически, то есть в ассоциации с проблемами социалистического развития. Западные критики, говоря об отличии репутаций одних и тех же писателей у них и у нас, склонны рассуждать о провинциализме оценок, совершенно не улавливая глубокого и эстетически поучительного смысла этих отличий. Так что истинно художественная литература Запада получила в социалистических странах свою особую, свою вторую историю, которая должна еще быть написана».}

Много интересного и нового говорит В. Днепров и по поводу современного атеистического экзистенциализма. Подробно разбирая произведения Сартра и Камю, он показывает непреодолимые препятствия, которые встречает на своем пути идеалистический субъективизм при попытках ответить на вопросы нравственности. Последовательно доведенный до логического завершения, он может подразумевать только разрыв с другими людьми (по формуле Сартра: «Ад – это другие»), а такая точка зрения постоянно грозит оказаться, говоря словами В. Днепрова, «в опасной близости к точке зрения Ницше».

Прослеживая зигзаги идейной эволюции Сартра, В. Днепров показывает, что идеалистический субъективизм, остававшийся всегда основой его мышления, постоянно заводил его в вопросах нравственности в тупики неразрешимых противоречий. Как ни разнится современный атеистический экзистенциализм от религиозных учений, есть в них нечто общее – выключение моральных предпосылок из конкретно-исторической ситуации, признание ее норм «вечными», будь это нормы божественной морали или морали субъективной, творимой каждым человеком «заново».

«Чума» Камю, созданная в первые послевоенные годы, отразила опыт победно закончившейся антигитлеровской войны. «Нравственный пессимизм», свойственный книгам экзистенциалистских писателей, сменяется в ней, говоря словами В. Днепрова, «оптимизмом относительно человека» – но только относительно человека, а не его судеб в мире. Мир в восприятии Камю оставался «абсурдным», и «чума», неизвестно откуда пришедшая и неизвестно почему ушедшая, может расшифровываться в романе не только как прозрачное метафорическое определение фашизма, но и как жизнь «вообще». При всей нашей симпатии к неискоренимой человеческой добродетели и внутренней силе, которой Камю наделяет своих героев, нельзя не заметить ложности нарисованной им картины мира, в котором есть зло, но нет злых, в котором человек обречен на стоическую борьбу против непознаваемого и слепого хода истории. Логическим следствием этой позиции, как показывает В. Днепров, становится отождествление любого насилия – будь то насилие реакционное или революционное – со злом как частью абсурдного и враждебного человеку мира. Убедительной полемике против этого ложного взгляда, ставшего сегодня расхожим тезисом буржуазной литературы, уделено в книге В. Днепрова много внимания.

Отчетливо поставить вопрос об исторически-конкретном понимании нравственности позволяют автору пьесы Брехта. Все творчество Брехта, вся система его мышления проникнуты стремлением расшатать устоявшееся, старое – буржуазное – представление о морали. Его пьесы – особенно ранние – полны издевательств над, казалось бы, святыми человеческими чувствами – порядочностью, честностью, верностью и т. д. Все дело в том, что Бертольт Брехт дает в них, говоря словами В. Днепрова, тетину относительно лжи, истину в борьбе». Решающий вопрос заключается в том, кому выгодны добрые чувства – капиталисту выгодно, чтобы рабочий был «добрым», жандарму выгодно, чтобы революционер отказывался от насилия, и т. д. Брехт осуществляет, как говорит В. Днепров, своеобразную «критику добра», то есть «в самом условии задачи связывает вопрос о добром человеке с вопросом об изменении мира».

Особенности брехтовского реализма по-новому исследованы В. Днепровым. В стремлении содрать с действительности кожуру обманчивой видимости Брехт, по мысли В. Днепрова, идет «от сущности к форме проявления». Это значит, что у Брехта не явление дано, а суть задана, как мы обычно привыкли видеть у писателей-реалистов, но «суть дана, а явление задано»; оно на глазах у зрителя строится из движения жизнеобразующих сил. Раскрывая эту мысль на конкретных примерах, В. Днепров подробно показывает, с какой глубиной и блеском, с какой идейной целеустремленностью «конструирует» Брехт-реалист явления, меняющие свой смысл от различного классового и исторического наполнения, демонстрирующие всю опасность пассивности «маленького человека», беззащитность отвлеченной «доброты». Но драматургия Брехта, анализом которой завершается книга, позволяет В. Днепрову во весь голос сказать и об «активном добре». Здесь обретает конкретное наполнение эта важнейшая мысль всего исследования, без которой оно не могло бы существовать.

Книга В. Днепрова многопроблемна. Предметом анализа в ней становятся и произведения искусства, и работы теологов, стремящихся «подновить» христианство, и теории философов и историков культуры, в том числе учение Фрейда и его последователей, и т. д. Для оценки современной идеологической борьбы автор неизменно обращается к нестареющему оружию – взглядам на мораль классиков марксизма-ленинизма. Он постоянно сопоставляет нравственную проблематику разбираемых им книг с опытом строительства социалистического общества. Некоторые конкретные оценки и частные выводы могут быть оспорены; но бесспорно верное направление этой богатой материалом работы, в которой талант исследователя соединился с убежденной в страстной пропагандой марксистского взгляда на искусство.

Литература и нравственность — Институт межвузовских исследований

20 января 2017 г. Автор Р. В. Янг

Это эссе опубликовано в зимнем выпуске журнала Modern Age за 2017 год. Чтобы подписаться сейчас, перейдите сюда.

В эпоху, когда Во все тяжкие предлагают в качестве вечернего развлечения, Леди Гага приветствует в Белом доме в качестве консультанта по вопросам морали и позволяет показывать в Интернете, что должно быть немыслимо среди цивилизованных мужчин и женщин, пьесы Шекспир казался образцом морального назидания.^[1] Тем не менее, не каждый комментатор консервативных или христианских взглядов воздавал безоговорочную похвалу Шекспиру, особенно как моралиста.

В предисловии к изданию «Пьесы Уильяма Шекспира » 1765 года Сэмюэл Джонсон жалуется: «Его первый недостаток — это то, чему можно приписать большую часть зла в книгах или в людях. Он жертвует добродетелью ради удобства и гораздо более осторожен, чтобы доставить удовольствие, чем инструктировать, что, кажется, он пишет без какой-либо моральной цели.Как продолжает Джонсон, он точно определяет вопрос, который мы должны рассмотреть в отношении отношения между литературой (или искусством в целом) и моралью:

Действительно, из его сочинений можно выбрать систему общественного долга, ибо разумно мыслящий должен мыслить морально; но его заповеди и аксиомы случайно падают от него; он не распределяет добро или зло справедливо и не всегда старается выказывать в добродетельных неодобрение нечестивых; он безразлично ведет своих людей через правильное и неправильное, и в конце игнорирует их без дальнейшей заботы и оставляет их пример на произвол судьбы.Этот недостаток не может смягчить варварство его эпохи; Ведь долг писателя — делать мир лучше, а справедливость — добродетель, не зависящая от времени и места. ^[2]

Хотя «разумно мыслящий должен мыслить морально», разумной мысли со стороны автора недостаточно: он должен быть более осторожным, чтобы наставлять, чем угождать , и должен писать с — предположительно явной — «моральной целью».

Джонсон, таким образом, утверждает, что завершенное литературное произведение может иметь пагубное влияние на добродетель своих читателей, подразумевая, что литературное превосходство и нравственная порядочность — это не просто отдельные, а совершенно разные качества.Хотя немногие современные наблюдатели относятся к Шекспиру так же подозрительно, как доктор Джонсон, нас беспокоит влияние жестоких компьютерных игр, распутных музыкальных клипов и вульгарных рэп-текстов на наших детей. Многие мужчины и женщины относятся к изобразительному искусству так же, как к еде: то, что является захватывающим и привлекательным, вероятно, морально сомнительно, точно так же, как вкусная еда обычно приводит к полноте и повышению уровня холестерина и кровяного давления. Конечно, многие прогрессивные, заботящиеся о своем здоровье люди, которые никогда не мечтали о потреблении трансжиров, не думают о том, чтобы глотать фильмы и романы, которые оставляют в их душах всевозможные отложения и снижают уровень их моральной чувствительности.Если есть столкновение между моралью и эстетической привлекательностью, тем хуже для морали.

Большинство диетологов, наоборот, утверждают, что для образованного гурмана свежие, полезные продукты будут более привлекательными, а также более питательными. То же самое можно сказать и о литературе, особенно с христианской точки зрения. Если Бог создал все и создал это хорошо, тогда справедливое представление Его творения должно быть хорошим. Более того, если Истинное и Прекрасное считаются трансцендентными, обращаемыми к Добру, то для того, что прекрасно, быть нечестивым, аномально.Если мы исследуем этот парадокс, мы обнаружим, что элементы великого искусства также являются элементами добра, что моральные и эстетические соображения, хотя и различны, не совсем различны и что художественное превосходство не может по своей сути противоречить добродетели. Тем не менее, четкое различие остается, и хотя высшие художественные достижения не могут быть злыми сами по себе по своей сути, литературная фантастика имеет такое сложное отношение к реальности человеческого опыта, что моральная конфигурация пьесы или романа, а также ее влияние на читателей и аудиторию, всегда может быть проблематичным.Наша образовательная и культурная политика должна учитывать это противоречие.

* * *

Итак, разумно судить, что Аристотель окончательно опроверг нападки на поэзию в республике , но было бы неразумно сразу отвергать опасения Платона. Как вы помните, Сократ выдвигает три основных обвинения против литературного изображения. Во-первых, говорит он, это всего лишь репрезентация, имитация подражания — три отсчета от идеальной реальности, феноменальная сфера которой, в свою очередь, имитируемая поэтом, сама по себе является лишь грубым приближением.Мы начинаем с заблуждения, принимая изменчивый, эфемерный мир, который наши чувства воспринимают, как нечто существенное и надежное, а затем позволяем стихам, картинам и т. изображение того, что уже является иллюзией (597A – 598B).

Во-вторых, поэтическое изображение по самой своей природе не только уводит нас от истины, но и поэты склонны повторять ложь о богах, героях и реальной природе человеческой жизни (380B – 383C).Наконец, поскольку гораздо легче имитировать воздействие страсти, чем размышление разума в человеке, поэтов и актеров привлекает мрачное и сенсационное. Наше слово эстетический , в конце концов, происходит от греческого слова aistheta , «вещи, воспринимаемые органами чувств, материальные вещи». В результате поэзия имеет тенденцию развращать характер даже лучших людей, побуждая их потакать необузданным эмоциям, не сдерживаемым разумом, как они видят в других (605C – 606D).

Если критика Платона в отношении поэзии кажется немного экстравагантной, это может быть связано с тем, что мы изобрели миметические средства массовой информации, которые гораздо более эффективно улавливают наши ощущения и страсти. Он, несомненно, торжествующе улыбнулся бы, увидев свой «Миф о пещере» в точном буквальном воплощении в кинотеатре, большом затемненном зале, где мужчины и женщины сидят спиной к свету, поглощенные тенями на стене перед ним. их. Нил Постман говорит о телевидении почти в точности то же, что Платон говорит о поэзии: это изначально несовершенный медиум, который уводит нас от реальности; ^[3] и современный платоник Аллан Блум предлагают этот тревожный образ, который нашел отклик у многих родителей и педагогов: «Половина ребенка, тело которого пульсирует оргазмическими ритмами; чьи чувства выражаются в гимнах, прославляющих онанизм или убийство родителей; чьи амбиции состоят в том, чтобы завоевать славу и богатство, подражая трансвеститу, создающему музыку.Короче говоря, жизнь превращается в непрерывную коммерчески готовую мастурбационную фантазию ». ^[4] Если мы хотим сделать Шекспира и других великих писателей памятниками культуры и необходимой частью образования, мы должны принять во внимание такие опасения. На телевидении (или в компьютерных играх) слишком много секса и насилия? В шекспировской драме почти ничего нет, не говоря уже о богохульстве и мятеже, как пуритане времен Шекспира утверждали о театре.

Ответом на эту дилемму почти всегда было использование литературы для воспитания добродетели.Доктор Джонсон довольно четко об этом говорит в знаменитом эссе в «Рамблер »: «Подражание природе по праву считается величайшим совершенством искусства; но необходимо различать те части природы, которые наиболее подходят для подражания: еще требуется большая осторожность при изображении жизни, которая так часто обесцвечивается страстями или искажается злом. Если описывать мир беспорядочно, я не понимаю, какой толк в чтении этого рассказа ». ^[5] Учитывая этот критерий, нетрудно понять, почему Шекспир не достигает полной честности, но трудно понять, как его художественные достоинства могут быть отделены от моральных пороков, как и его персонажи не могут соответствовать стандарту Джонсона.

В предисловии Джонсон восхваляет Шекспира как «прежде всего писателей, по крайней мере, прежде всего современных писателей, поэта природы, поэта, который представляет своим читателям верное зеркало нравов и жизни». ^[6] Упрек, который следует в предисловии, однако, кажется неизбежным результатом этого замечательного дара представления; и эта связь явно прослеживается в эссе Rambler : «Многие писатели, следуя природе, настолько смешивают хорошие и плохие качества в своих главных персонажах, что они оба одинаково заметны; и когда мы с удовольствием сопровождаем их в их приключениях и постепенно приводим себя к интересам в их пользу, мы теряем отвращение к их недостаткам, потому что они не препятствуют нашему удовольствию или, возможно, относятся к ним с некоторой добротой за то, что они объединены с таким большим количеством заслуг.^[7] Шекспировская драма является «верным зеркалом нравов и жизни» именно потому, что он «так смешивает хорошие и плохие качества» в своих персонажах — такова, в конце концов, природа из падших мужчина и женщина.

Джонсон, однако, утверждает, что «в повествованиях, где исторической правдивости нет места, я не могу понять, почему не следует демонстрировать наиболее совершенное представление о добродетели: добродетели, не ангельской и не превосходящей вероятности, ибо в чем мы не можем верить, мы никогда не сможем. имитируйте, но самое высокое и чистое, чего может достичь человечество.^[8] Квалификация не очень полезна: какова «высшая и чистейшая» добродетель, на которую мы способны? Ясно, что он должен быть достаточно высоким, чтобы читатели не были ослеплены привлекательностью порока:

Римский тиран был доволен тем, что его ненавидели, хотя его боялись; и есть тысячи читателей романов, готовых быть злыми, если им позволят быть остроумными. Следовательно, необходимо постоянно внушать, что добродетель является высшим доказательством понимания и единственной прочной основой величия; и этот порок является естественным следствием ограниченных мыслей, что он начинается с ошибки и заканчивается позором.^[9]

В принципе это суждение мало отличается от суждения Сократа в республике , который был готов позволить «гимны богам и хвалу добрым людям» в своем идеальном содружестве (607A). В обоих случаях моральная оценка поэзии определяется внешними, непоэтическими критериями, а не нормами, порожденными внутри самого литературного искусства. Мимесис или литературное изображение в лучшем случае безразлично, если не просто губительно. Искупить его можно только манипуляциями, усиливающими контраст между добродетелью и пороком.«Зеркало», обращенное к природе, должно быть противоположностью зеркалу заднего вида со стороны пассажира в автомобиле: оно должно заставлять объекты казаться больше, чем они есть на самом деле.

Джон Китс жалуется на такой явный дидактизм в письме, написанном примерно полвека спустя: «Мы ненавидим поэзию, у которой есть осязаемый дизайн, и, если мы не согласны, кажется, что она сует руку в карман штанов. Поэзия должна быть величественной и ненавязчивой, она проникает в душу и не пугает и не поражает самим собой, а своим предметом.^[10] Конечно, можно только представить, что доктор Джонсон сделал бы из знаменитого и малоизвестного финала «Оды греческой урне»: «Красота есть правда, правда красота» — вот и все / Ye знать на земле, и все, что вам нужно знать ». ^[11] Ясно, однако, что то, что для Джонсона — загадка, для Китса — великолепное освобождение: нет противоречия между поэзией и моралью, потому что поэзия создает свою собственную независимую моральную вселенную: «Красота — это истина, истина — красота. . » Китс празднует кошмар Платона: отказ от рационального самообладания и личной непорочности путем подчинения себя подражанию страсти других.

В другом письме Китс хвалит Шекспира за « отрицательных возможностей , то есть когда человек способен пребывать в неопределенности, тайнах, сомнениях, не вызывая раздражения после фактов и разума». ^[12] «Что касается самого поэтического характера, — добавляет он в еще одном письме, — это не он сам — у него нет« я »- это все и ничто — у него нет характера — он наслаждается светом и тенью; он живет в удовольствии, будь то грязное или справедливое, высокое или низкое, богатое или бедное, низкое или возвышенное — ему так же нравится зачать Яго, как и Имоджен.»^[13]« Так! » — восклицает Платон или доктор Джонсон, — поэт — человек без характера и разрушает характер своих читателей, погружая их в представления о соблазнительно иррациональном. Литература должна быть либо запрещена, либо строго контролироваться в соответствии со стандартами, навязанными извне, чтобы не сметать общественный порядок волной романтических эмоций.

* * *

Чтобы приблизиться к разрешению таких сомнений относительно моральной устойчивости литературного искусства, важно установить несколько различий между предложениями, которые слишком легко объединяются.Во-первых, существует различие между внутренней моральной ценностью литературного произведения и тем эффектом, который оно может оказать, которое может варьироваться от читателя к читателю или, в случае драматического представления, от аудитории к аудитории. Однако воздействие на зрителя — это соображение, отличное от внутреннего статуса предполагаемого изображения языческой богини. Система рейтингов, преобладающая в американской киноиндустрии, а также в телевидении и электронных играх, является признанием (возможно, сомнительным) различного воздействия медиа-репрезентаций на аудиторию разного возраста.Однако не так давно некоторые художественные произведения — даже произведения, которые некоторые критики считали шедеврами, такие как «Любовник леди Чаттерлей» Лоуренса и «Улисс » Джойса — считались неподходящими для всех и каждого читателя. Может быть трудно предсказать влияние данной работы на конкретного человека. Я когда-то знал женщину, которая с обидой заявила, что она не может ничего понять из Ulysses , не говоря уже о том, чтобы найти «хорошие детали».

Также необходимо проводить различие между моральными качествами писателя или художника, его намерением, а также эффектом и характером его работы.Платон и Китс видят в художнике человека, чей характер растворяется под напором его вдохновения и в какой-то мере ведет за собой читателей. Но следует иметь в виду, что любое произведение художественной литературы — это художественная литература : мы не можем разумно требовать от автора строгого объяснения буквально сказанного. Это очевидно в драме. Эссеист или оратор, который произносит: «Это прежде всего, чтобы твое собственное я было правдой» ( Гамлет, 1.3.78), цитирует не «Шекспира», а Полония, который вряд ли является надежным источником мудрости.И то, что верно в отношении драмы, верно и в отношении повествовательной прозы, даже лирического стиха: «Но даже короткое лирическое стихотворение драматично, — пишут Вимсатт и Бердсли, — реакция говорящего (независимо от того, насколько абстрактно задумана) на ситуацию. (независимо от того, насколько универсален) ». ^[14]

В результате значение произведения художественной литературы не идентично значению его буквального словесного дискурса. «Как мухи для распутных мальчиков, мы — для богов», — восклицает граф Глостер в Король Лир , — «Они убивают нас ради своего развлечения» (4.1.36–37). «Боги справедливы и из наших приятных пороков / Сделайте инструменты, чтобы мучить нас» (5.3.171–72), — говорит его сын Эдгар позже в пьесе, фактически противореча своему отцу. Было бы опрометчивым толкователем, который попытался бы сделать любое из этих высказываний значением пьесы . Более того, литература всегда говорит то, что, хотя не является истинным в любом фактическом смысле, все же не является ложью. «Что касается поэта, — пишет сэр Филип Сидни, — он ничего не утверждает и поэтому никогда не лжет.Сидней продолжает: «Что это за ребенок, который, придя на спектакль и увидев« Фивы », написанные большими буквами на старой двери, верит, что это Фивы?» ^[15]

Таким образом, чтобы справедливо оценить моральный статус литературы, необходимо рекламировать само произведение, а не его автора или аудиторию. Вимсатт четко определяет проблему: «Ни качества автора, ни влияние стихотворения на разум читателя не следует путать с моральными качествами смысла, выраженного в самом стихотворении.^[16] Вимсатт убежден, как и доктор Джонсон, что различие между моральным и литературным превосходством достаточно прочно, чтобы первоклассное литературное произведение — художественный триумф — можно было считать само по себе аморальным; то есть действительно прекрасная пьеса или роман может быть по своей сути нечестным и, следовательно, порочным изображением реальности. Есть только две альтернативы, утверждает Вимсатт: «Либо (1) мораль берет верх и претендует на поэзию — не просто как превосходящую поэзию, но как определяющую поэзию; или (2) поэзия выходит за рамки и претендует на определение морали.^[17] Первой из этих альтернатив является крайняя платоническая точка зрения: поэзия не имеет ценности, за исключением тех случаев, когда она явно предназначена для достижения определенной моральной цели. Второй вариант звучит как Китс — Вимсатт упоминает Мэтью Арнольда: традиционные моральные нормы — это иллюзия; то, что мы называем «моралью», в лучшем случае является эфемерным образным (или поэтическим) взаимодействием с требованиями ситуации, в которой мы находимся сейчас.

Второй вариант — очень привлекательный вариант для современного мира, который, как отмечает Вимсатт, решает проблему очень быстро:

Легко видеть, что мораль такого рода, определяемая поэзией, на самом деле не мораль в смысле кодекса, а относительная мораль почти неограниченного разнообразия и гибкости — ибо такова поэзия — и отсюда то, что теоретики В конце концов, это означает, что они не подписываются на код.В связи с этим мы можем сказать, что в широком смысле проблемы, обсуждаемой в этом эссе, не существует, поскольку нет различия между поэзией и моралью и, следовательно, нет необходимости объяснять ее. ^[18]

Тщательный анализ этого вопроса Вимсаттом ставит перед нами дилемму: либо литература — это по существу аморальное искусство , которое должно сдерживаться и формироваться внешними моральными нормами; или мораль по существу относительна , порожденная произвольными импульсами воображения, не имеющими основы в постоянном порядке человеческой природы.Я не собираюсь здесь опровергать последнее утверждение, потому что оно делает несущественным не только наш конкретный вопрос о литературе, но и саму жизнь. Однако с первой точки зрения доктор Джонсон и Вимсатт считают, что замечательное художественное достижение — например, «хороший» роман — может быть морально «плохим». Джонсон упрекает Шекспира в недостаточной бдительности в формировании своих пьес в соответствии с моральными стандартами, а Вимсатт предлагает Антония и Клеопатру в качестве примера признанного драматического шедевра, который в корне аморален.

Вимсатт цитирует речь Клеопатры, готовящейся покончить с собой: «Дай мне мою одежду, надень мою корону; Во мне есть / Бессмертные желания. . . » (5.2.280–81ff.) — и отмечает соблазнительную злобу, которую она воплощает:

Нельзя избежать того факта, что поэтическое великолепие этой пьесы и, в частности, ее заключительных сцен — это то, что находится в непосредственной близости с актами самоубийства и всей прославленной историей страсти. Поэтические ценности строго зависят — если не от безнравственности как таковой — все же от безнравственных поступков.Даже несмотря на то, или, скорее, потому, что пьеса призывает к определенным дурным выборам, она представляет эти выборы во всем их зрелом интересе и способности вызывать человеческое сочувствие. Мотивы ошибочны, но они не являются низкими, глупыми или дегенеративными. Они не лишены позитивного существа глубоких и сложных человеческих желаний. Невозможно презирать Антония и Клеопатру. ^[19]

Как Английский Пациент , Антоний и Клеопатра — это своего рода анти- Касабланка : он предполагает, что личное желание важнее патриотизма, что самопожертвование, даже самообладание, не должно заставлять человека отказываться от него. самореализация.Эта довольно гламурная трагедия, казалось бы, была именно тем, что доктор Джонсон осуждал в театре Шекспира: конечно, можно сказать об Антонии и Клеопатре, что «мы теряем отвращение к их недостаткам, потому что они не мешают нашему удовольствию или, возможно, не уважают их». с какой-то добротой за то, что объединились с такими заслугами ». Октавиан и его сестра Октавия добродетельны и благородны; они также скучны, и редко кто из театралов покидает театр, решив подражать их строгому римскому постоянству.

Однако мы должны хотя бы рассмотреть возможность того, что очевидная аморальность Антония и Клеопатры на самом деле является дефектом в культурном формировании современной аудитории.Сам Вимсатт в примечании цитирует предисловие Драйдена к All for Love , его адаптации оригинала Шекспира: ^[20] «Я не сомневаюсь, но в этой попытке у всех нас преобладал один и тот же мотив: я имею в виду превосходство моральный. Для главных представленных лиц были известные образцы незаконной любви; и их конец был соответственно неудачным ». ^[21] Вимсатт считает адаптацию Драйдена менее провокационной, чем шекспировскую: «Одержимая Октавия — бледная и отстраненная фигура, никогда (как в версии Драйдена) никогда не выступала в качестве конкурирующего мотива египетским соблазнам.”^[22]

Но самого Драйдена беспокоит, что это художественный недостаток , потому что уже было трудно вызвать сочувствие к незаконным любовникам: «потому что преступления любви, которые они оба совершили, не были вызваны какой-либо необходимостью или фатальным невежеством, а были полностью добровольно; поскольку наши страсти находятся или должны быть в наших силах ». Поэтому он опасается, что испортил трагический эффект, чрезмерно снизив моральный статус трагического героя и героини, доставив Октавию в Александрию:

Я недостаточно подумал о том, что сострадание, которое она питала к себе и детям, было разрушительным для того, что я оставил для Антония и Клеопатры; чья взаимная любовь, основанная на пороке, должна уменьшать расположение публики к ним, когда добродетель и невинность подавлялись ею.^[23]

Драйден пишет во времена Реставрации, эпохи, известной своей сексуальной свободой, по крайней мере, среди жителей Королевского двора; тем не менее, он считает само собой разумеющимся, что Антоний и Клеопатра являются отрицательными образцами, к которым необходимо подкрепить сочувствие, чтобы достичь полного трагического эффекта.

Мы не должны слишком быстро предполагать, что Драйден неискренен или наивен, отказываясь или не замечая утверждения Шекспира о «незаконной любви», что для нас очевидно.Столь же вероятно, что наивность — или неискренность — принадлежит нам: современные читатели, в конце концов, являются наследниками романтизма, который нашел сатану в Потерянном рае морально выше Бога, потому что он был более очаровательным и захватывающим. Возможно, уровень чувственной стимуляции в современном мире таков, что то, что было явно чрезмерной страстью как к Шекспиру, так и к Драйдену, кажется нам просто образным способом «поставить под сомнение первенство империи». ^[24]

* * *

Трудность определения точной моральной оценки литературного произведения не должна приводить нас в отчаяние или релятивизм (возможно, два названия одного и того же состояния?).Та же трудность связана с определением значения, но это не делает интерпретацию полностью произвольной или полностью определяемой «идеологической гегемонией» определенного времени или места. Большая часть путаницы в отношении литературной интерпретации сегодня возникает из-за двусмысленного использования слова интерпретация . Теоретики, которые настаивают на том, что значение безнадежно субъективно или относительно, что дискурс представляет собой бесконечную «игру означающих», которая никогда не достигает «означаемого», обычно рекламируя постоянно меняющиеся интерпретации и оценки Шекспира, Милтона или Донна.Но спор о важности или значении литературного произведения имеет иной порядок, чем спор о его основном или буквальном значении, и последний легко разрешается. Нам нужно только рассмотреть процесс перевода: ученые будут бесконечно спорить о конечном значении, скажем, Дон Кихота , но мы можем различать точные и неточные переводы. ^[25]

Спор о моральной сущности произведения — это не такой спор; Мораль пьесы или романа — вопрос их конечного значения, а не буквального значения.По этой причине наши оценки, хотя и не являются предметом демонстрации, не являются полностью произвольными. Сам Вимсатт делает это в конце своего эссе «Поэзия и мораль»:

Возможно. . . величайшие стихотворения для христианина никогда не будут такими, великими, хотя и аморальными, описать которые мы были заняты. Антоний и Клеопатра не будет столь велик, как Король Лир . Свидетельства критической традиции, казалось бы, подтверждают это.Величайшая поэзия будет нравственно правильной, хотя, возможно, не совсем очевидной, в нащупывании путаницы воли и знания — как Царь Эдип предвещает Лира . ^[26]

Этот отрывок особенно показателен, потому что он устанавливает Король Лир как парадигму как «величайшей поэзии», так и «морально правильного» литературного произведения. Маловероятно, что доктор Джонсон согласился бы, поскольку он утверждал, что предпочитает переработку пьесы Наума Тейта с «счастливым концом», которая доминировала на английской сцене в течение полутора веков.«Много лет назад я был так потрясен смертью Корделии, — пишет Джонсон, — что я не знаю, выдержал ли я когда-нибудь снова и снова перечитал последние сцены пьесы, пока не взялся отредактировать их как редактор». ^[27] Но Шекспир и Вимсатт, наряду с большинством современных критиков, несомненно, правы, полагая, что манипулятивная поэтическая справедливость несовместима ни с высшим искусством, ни с высшей моралью. Несомненно, Корделия — более убедительное воплощение справедливости и милосердия, потому что она идет на смерть без награды, кроме добродетели, и без уверенности в том, что ее враги будут наказаны.

Король Лир — это еще и более христианская пьеса, потому что — не вопреки — мрачность ее трагического завершения. В конце концов, Христос «пришел принести не мир, а меч» (Мф. 10:34) и требует, чтобы Его ученик «отрекся от Себя, взял крест свой и последовал за Мною» (Мф. 16:24): справедливость — это не обещал нам в этой жизни — действительно, нас предупреждают, что этого не следует ожидать. ^[28] Король Лир — это хорошо, поэтому, поскольку оно соответствует литературным стандартам истинным и красивым, термины св.Фома Аквинский рассматривает как трансцендентальное, преобразовываемое в бытие и добро. Конечно, он не использует термин трансцендентальный , ^[29] и явно не соглашается с Аристотелем в том, что истина в некотором смысле находится в вещах, а не только в интеллекте. В этом видении истины и красоты, хотя Святой Фома мало говорит об искусстве, он закладывает основу для понимания морали литературы. «Как добро трансформируется в бытие, — утверждает Ангельский Доктор, — так и истина.Но, кроме того, как добро становится дополнительным понятием желаемого, так и истина добавляет отношения к интеллекту ». ^[30] Подобным образом «прекрасное — то же самое, что добро, но отличается только разумом. Ибо, поскольку добро — это , чего все желают , часть идеи добра состоит в том, чтобы утолить аппетит в нем; но к идее прекрасного относится то, что, видя или схватив его, аппетит будет утолен ». ^[31] Как объясняет Этьен Жильсон: «Прекрасное — это разновидность добра.Это особый вид добра, который можно испытать познающей силой в самом акте познания объекта, в высшей степени пригодного для познания. Для познания прекрасное — то же самое, что добро желать ». ^[32]

* * *

Очевидная совместимость художественного превосходства и морального недостатка в литературном произведении объясняется рассмотрением литературного совершенства в свете этих трансцендентальных явлений. Что такое хорошо в драме или художественной литературе понимается в аспекте знания и восприятия; то есть как правда и красота . Антоний и Клеопатра — хорошая трагедия, потому что она предлагает справедливое представление человеческого опыта: Шекспир не манипулирует ни персонажами, ни событиями, которые он изображает, чтобы вписать их в предвзятые идеологические рамки. Китс определенно был прав в отношении нашего отвращения к «поэзии, которая имеет на нас осязаемый дизайн».

С другой стороны, Антоний и Клеопатра менее могущественен, чем Король Лир , потому что его моральный диапазон уже: последний дает более глубокое и всестороннее видение состояния человека.Но уж точно не потому, что Шекспир сел с намерением написать более поучительную пьесу. Думаю, именно здесь Джонсон совершенно ошибается. Драматург или писатель — даже сатирик — который берет перо в руки с намерением поучить свою аудиторию или доказать свою точку зрения, скорее всего, потерпит неудачу как в художественном, так и в моральном плане. «Художественный Habitus , — пишет Жак Маритен, — нацелен только на то, что нужно сделать». ^[33] Фланнери О’Коннор дает хорошее изложение различия между двумя разными видами внимания к литературному произведению:

Дело защиты душ от опасной литературы принадлежит церкви.Любая художественная литература, даже если она удовлетворяет требованиям искусства, не окажется подходящей для всеобщего потребления, и если в каком-то случае Церковь сочтет нужным запретить верующим читать произведение без разрешения, автора, если он католик, будет благодарен за то, что Церковь готова оказать ему эту услугу. Это означает, что он может ограничиться требованиями искусства. ^[34]

Можно сомневаться, насколько были бы благодарны большинство авторов — католиков или нет, — если бы Церковь продолжала выполнять «эту службу»; тем не менее, принцип остается в силе.Литература может быть опасной, а великая литература — даже очень великая литература — может быть особенно опасной, не несмотря на ее правдивость и красоту, аспекты добра, предлагаемые искусством, а именно потому, что она очень мощно передает опыт мира. невозможно постичь всяким пониманием. Читатель, покинувший King Lear , убежденный мучительным криком Глостера о мухах, богах и распутных мальчиках, отнимет зло от того, что по сути является добром. Как отмечает Т.С.Элиот напоминает нам: «Человеческий род / Не выносит реальности». ^[35] Возможно, нам следует относиться к литературным произведениям как к оружию: они очень опасны в чужих руках, но без них цивилизацию невозможно сохранить. С учетом таких предостережений следует включать литературу в наши социальные и образовательные учреждения. ♦

Р. В. Янг является редактором Modern Age .

[1] См. Аманда Андерсон и Джейн С. Шоу, «Быть или не быть: Шекспир на кафедре английского языка», Исследование Шекспира в Центре Папы (октябрь 2007 г.), в котором рассматриваются университеты и колледжи в Роли. , Северная Каролина, область, в которой отсутствуют требования Шекспира для английских специальностей.

[2] Сэмюэл Джонсон о Шекспире , изд. W. K. Wimsatt Jr. (New York: Hill and Wang, 1960), 33.

[3] Нил Почтальон, Развлекаемся до смерти (Нью-Йорк: Penguin Books, 1985).

[4] Аллан Блум, Закрытие американского разума (Нью-Йорк: Саймон и Шустер, 1987), 75.

[5] Рамблер , № 4 (31 марта 1750 г.), в Избранные стихи и проза , изд. Фрэнк Брэди и У.К. Вимсатт-младший (Беркли и Лос-Анджелес: Калифорнийский университет Press, 1977), 157.

[6] Сэмюэл Джонсон, Сэмюэл Джонсон по Шекспиру , 25. См. Гамлет 3.3: «Цель игры. . . был и есть, чтобы поднять зеркало природы: показать добродетель ее черты, презирать ее собственный образ и сам возраст и тело того времени, его форму и давление «.

[7] Избранные стихи и проза , 158.

[8] Там же, 158–59.

[9] Там же, 159.

[10] Джон Китс, «Джону Гамильтону Рейнольдсу», 3 февраля 1818 г., Антология английской литературы Нортона , изд. М. Х. Абрамс и др., 5-е изд. (Нью-Йорк и Лондон: W. W. Norton, 1986), 2,864.

[11] Джон Китс, Полное собрание стихов , изд. Джек Стиллинджер (Кембридж, Массачусетс, Лондон: издательство Гарвардского университета, 1978), 283.

[12] Джон Китс, «Джорджу и Томасу Китсу», 21, 27, декабря 1817 г., Norton Anthology , 863.

[13] «Ричарду Вудхаузу», там же, 868.

[14] У. К. Вимсатт-младший и Монро К. Бердсли, «Умышленное заблуждение», в Вимсатте, «Словесная икона: исследования значения поэзии» (Лексингтон: Университет Кентукки, 1954), 5

[15] «Защита поэзии» Сиднея и избранная литературная критика эпохи Возрождения , изд. Гэвин Александр (Лондон и Нью-Йорк: Penguin Books, 2004), 34.

[16] W. K. Wimsatt Jr., «Поэзия и мораль», в Словесная икона , 87.

[17] Там же, 88.

[18] Там же. «Поэзия и мораль» была впервые опубликована в 1948 году до постмодернистского потопа. В этот момент Вимсатту не нужно было беспокоиться о моральных последствиях, например, культурного материализма, о чем свидетельствует название главы из книги Алана Синфилда, Шекспир, Власть, Сексуальность: незаконченное дело в культурном материализме (Лондон и Нью-Йорк: Routledge , 2006), 53–67: «Как читать Венецианский купец, не будучи гетеросуществующим .«В этом эссе я отказываюсь от такого аморального морализма, поскольку его рассмотрение уведет нас слишком далеко от моей нынешней цели. В любом случае, я занимался такими вопросами подробно, особенно в книге At War with the Word: Literary Theory and Liberal Education (Wilmington, DE: ISI Books, 1999).

[19] Там же, 97.

[20] Там же, 95–95, 284n6. Он также цитирует современные защиты пьесы Кроче и С.Л. Бетеля только для того, чтобы опровергнуть их.

[21] Джон Драйден, «Предисловие ко всем для любви», в Драматических поэм и других критических эссе , изд.Джордж Уотсон (Лондон: J. M. Dent and Sons, 1962), 1.222.

[22] Вимсатт, «Поэзия и мораль», 96–97.

[23] Драйден, «Предисловие ко всем для любви», 1.222.

[24] Джонатан Бейт, Шекспир и Овидий (Oxford: Clarendon Press, 1993), 214.

[25] Подробнее см. R. V. Young, At War with the Word , 128–29.

[26] Вимсатт, «Поэзия и мораль», 100.

[27] Джонсон, Сэмюэл Джонсон по Шекспиру , 98.

[28] Это разработано Р. В. Янгом, «Надежда и отчаяние в Король Лир : Евангелие и кризис естественного закона», в Король Лир: Новые критические эссе , изд. Джеффри Кахан (Нью-Йорк и Лондон: Routledge, 2008), 253–57.

[29] Джозеф Оуэнс, An Elementary Christian Metaphysics (1963; rpt. Houston: Center for Thomistic Studies, 1985), 111n1, приписывает первое использование этого термина Суаресу.

[30] Summa Theologiae 1.16.3: «sicut bonum convertitur cum ente, ita et verum. Sed tamen, sicut bonum addit rationem appetibilis supra Ens, ita et verum comparationem ad intellectum ».

[31] Summa Theologiae 1-2.27.1.3: «pulchrum est idem bono, sola ratione Differens. Cum enim bonum sit quod omnia appetunt, de ratione boni est quod in eo quietetur appetitus: sed ad rationem pulchri pertinet quod in eius aspectu seu congitione quietetur appetitus ».

[32] Этьен Гилсон, Элементы христианской философии (1960; rpt.New York: Mentor-Omega, 1963), 176. Я очень признателен этой книге, 149–78, за мое обсуждение трансцендентальных явлений. См. Также Owens, 111–27, и Jacques Maritain, Art and Scholasticism and the Frontiers of Poetry , пер. Джозеф В. Эванс (Нью-Йорк: сыновья Чарльза Скрибнера, 1962), 23–37.

[33] Maritain, Art and Scholasticism , 70. Конечно, Maritain продолжает, там же, «Но для человека, работающего, работа, которую предстоит сделать, сама входит в линию морали, и на этом основании это только средство.Если бы художник принял конец своего искусства или красоту работы за конечный результат своей работы и, следовательно, за блаженство, он был бы всего лишь идолопоклонником ».

[34] Фланнери О’Коннор, «Церковь и писатель-фантаст», в Собрании сочинений , изд. Салли Фицджеральд (Нью-Йорк: Библиотека Америки, 1988), 810.

[35] Т.С. Элиот, «Burnt Norton» 1, в Four Quartets (Нью-Йорк: Harcourt, Brace and Company, 1943), 4.

Делает ли вас чтение литературы более нравственным?

Литература помогает сформировать то, что мы считаем моральным в первую очередь.

«Делает ли вас чтение литературы более нравственным?» Этот вопрос был задан профессором философии Деброй Сац трем участникам дискуссии — мне, Дэвиду Кидду и Джошуа Лэнди — на мероприятии, посвященном 25-летию Стэнфордского центра этики в обществе в начале этого месяца. Ответом на вопрос было однозначное «нет». Нет, потому что, как признала Дебра Сац в своем вступительном слове, «маркиз де Сад прочитал и написал множество романов.«Нет, потому что, как напомнил аудитории Джошуа Ланди, профессор французского языка в Стэнфордском университете, тираны и нацисты в равной степени восхищались произведениями Софокла, Уильяма Шекспира, Федора Достоевского и Германа Гессе. И нет, потому что, как я уже отмечал, существует давняя традиция, восходящая к первому современному роману, Дон Кихот Мигеля де Сервантеса, в котором чтение литературы глубоко развращает. Его собственное самомнение состоит в том, что неподражаемый Дон «настолько увлекся чтением, что проводил ночи за чтением от заката до рассвета, а дни за чтением от восхода до заката, и поэтому при слишком малом сне и слишком большом чтении его мозги высохли. заставляя его потерять рассудок.«Конечно, чтение литературы сведет нас с ума не больше, чем гарантировано сделает нас более нравственными. Как сказал Лэнди:« Результаты могут отличаться ».

В любом случае, «мораль» — ускользающий термин. Любая достаточно разнообразная группа людей будет заблокирована в своих попытках наполнить концепцию содержательным содержанием; есть глубокие разногласия среди людей из разных групп даже в Соединенных Штатах относительно того, что является моральным, а что нет. То, что одна группа считает самым основным (я автономный человек с правом на самоопределение в отношении того, что происходит с моим телом), другая считает глубоко аморальным (аборт сродни убийству).Даже если бы результат чтения литературного произведения всегда был одинаковым для всех, возникли бы резкие разногласия по поводу того, какой результат можно считать «моральным».

Литература помогает сформировать то, что мы считаем моралью в первую очередь.

Итак, если ответ на вопрос, делает ли чтение литературы более нравственным, очевидно, «нет», зачем вообще его спрашивать? И почему так много людей пришло на мероприятие, чтобы обсудить этот вопрос? Это может быть как-то связано с беспокойством — всепроникающим после закрытия некоторых литературных отделов за последнее десятилетие — что, если литература не окажется «полезной», она будет считаться ненужной.Литература, как утверждали ее критики, не тянет за собой интеллектуально или экономически; его эффекты нелегко измерить, и, что хуже всего, он не способствует практическому обучению студентов, озабоченных поиском работы. Понятно, что тех из нас, кто преподает литературу в университете, беспокоит такое отношение, и мы реагируем по-разному. Некоторые, такие как Рита Фелски ( видов использования литературы, 2008 г.), Марджори Гарбер ( «Использование и злоупотребление литературой», 2011 г.) и Джошуа Лэнди ( «Как делать вещи с художественной литературой», 2012 г.), обратились к этой проблеме напрямую. издавая книги о пользе литературы.

Другие обратились к экспериментальным методам, чтобы эмпирически продемонстрировать реальные эффекты чтения литературы. Это то, что Кидд, доктор философии. кандидат социальной психологии Новой школы. В сотрудничестве со своим научным руководителем Эмануале Кастано Кидд провел серию социально-психологических экспериментов, призванных показать, что чтение художественной литературы вызывает у читателей когнитивную задачу, что имеет некоторые интересные и потенциально полезные эффекты; Обзор их исследований был опубликован в октябре этого года в журнале Science .Кидд отметил, что чтение художественной литературы — в отличие от чтения научной литературы, популярной жанровой фантастики или вообще ничего — требует от читателей одновременного объединения нескольких потоков информации, подчеркивая при этом человеческую субъективность и существование множества точек зрения. Художественная литература разрушает социальные сценарии, которые мы принимаем как должное, погружая нас в незнакомые ситуации и требуя от нас обращать внимание на людей, с которыми мы обычно никогда не сталкиваемся, или на взаимодействия, через которые мы обычно проплываем без реального участия.Они обнаружили, что чтение художественной литературы, по крайней мере, временно улучшает способность испытуемого хорошо выполнять социально-психологические тесты как когнитивной, так и аффективной теории разума. Подразумевается, что чтение художественной литературы может повысить способность человека различать чувства и намерения других — навык, который является центральным для успешного управления сложными социальными отношениями в многогранном многокультурном мире, таком как наш собственный. Или, предположил Кидд, чтение может просто нарушить привычный эгоцентризм читателей.

Независимо от использования или нравственности, литература, как я полагаю, прекрасно подходит для исследования того, что значит быть этичным человеком в конкретной социально-исторической ситуации. Художественные произведения представляют собой творческое и формальное языковое взаимодействие — в форме устного или письменного артефакта — с исторически и географически обусловленными социально-политическими противоречиями, обнаруживаемыми на уровне индивидуального опыта. Это формальное представление , которое опосредует понимание автором (а впоследствии и читателем) ее собственного «чувственного мира».«Поскольку произведения художественной литературы вызывают наши эмоции и бросают вызов нашему восприятию, они одновременно отражают и помогают формировать то, что мы считаем моралью в первую очередь. Важно отметить, что это может относиться как к автору, так и к читателю.

Рассмотрим Sula Тони Моррисона. В интервью 1985 года, проведенном Бесси Джонс, Моррисон сформулировал вопрос, который послужил мотивом для романа Sula : «Если вы говорите, что являетесь чьим-то другом, как в Sula , что теперь это значит? Какие линии вы не переступаете? » В другом месте того же интервью Моррисон объясняет, что она рассматривает письмо как способ проверить моральные устои своих персонажей, чтобы увидеть, как они реагируют на трудные ситуации: «Ну, я думаю, моя цель — действительно и верно увидеть, что эти люди созданы, и я ставлю их в ситуации великого принуждения и боли, вы знаете, я призываю их руки.«А потом, когда я вижу их в опасных для жизни обстоятельствах или вижу, как их руки зовут, тогда я знаю, кто они». Более того, поскольку Моррисон рассматривает письмо как процесс морального и эпистемологического исследования, она не пишет об обычных, повседневных людях или событиях. Вместо этого она перебирает сложные случаи — ситуации, когда «происходит что-то действительно ужасное». Она объясняет: «Так я узнаю, что есть героическое. Таким образом я знаю, почему такие люди выживают, кто погиб, а кто нет, что это была за цивилизация, потому что, несмотря на то, что она сдерживала большую часть нашего бизнеса, наше существование здесь было гротескно.Процесс написания романа может быть методом исследования, в котором «ответ» удивляет даже автора.

В своем допросе «линий, через которые ты не переступишь» в Сула, Моррисон изображает ряд отношений, некоторые из которых более или менее успешны, другие — запутанные, даже гротескные. Самые важные отношения в романе — дружба между Нель и Сулой. На протяжении всего романа дружба между Нел и Сулой в конечном итоге рушится не потому, что Сула не заботится о Нел, а потому, что она путает свои собственные интересы с интересами Нел.Действительно, привязанность Сулы к Нел настолько сильна, что она думает о них двоих как о «двух глотках и одном глазу» (147). Когда, будучи взрослой, Сула занимается сексом с мужем Нел Джудом, она делает это без стыда и злобы. Только после того, как Сула занялась сексом с Джудом — только после Нел отказывается простить Суле посягательство на ее брак и ее чувства — Сула осознает, что она перешагнула границу, существующую между ними. Таким образом, вопрос Моррисона — «Какие линии вы не переступаете?» — относится не только к этическим императивам вроде «Друг никогда не спит с мужем своей подруги», но также и к линиям, которые составляют нас и делают нас самими собой и Другой.Специалист по этике, Моррисон исследует динамику, которая возникает, когда «я» не может распознать другой как другой — как уникальную личность с законными потребностями и желаниями, отличными от его собственных.

«Границы» между собой и другим, которые нельзя «переступать», — как и другие этические и моральные императивы — исторически и культурно специфичны; они не универсальны. Как демонстрируют социальные психологи Хейзел Роуз Маркус и Синобу Китаяма, существует несколько различных культурных моделей «я», некоторые из которых более независимы, а другие — более взаимозависимы (см. «Культура и Я» » или« Столкновение Маркуса и Коннера ». ! 2013 ).Соответственно, действие, которое может представлять собой серьезное посягательство на автономию другого человека в одном социокультурном контексте (например, когда ваши родители могут выбрать вашего мужа или жену), может быть воспринято как совершенно уместное или даже желательное в другом. Но вместо того, чтобы умалять достижения Моррисон, факт социокультурной изменчивости служит повышению ценности ее проекта. Как еще мы можем узнать, где находятся эти линии в данной ситуации, — если мы не исследуем и не исследуем? Как лучше провести это исследование, чем с помощью литературы? Теоретически мы могли собрать реальных людей и провести эксперименты; мы могли бы поместить их в «ситуации, в которых происходит что-то действительно ужасное», чтобы выяснить, «что такое героизм».Но это, конечно, в нашем обществе недопустимо ни с этической, ни с моральной точки зрения. На данный момент литература остается наиболее важным средством, с помощью которого авторы и читатели могут исследовать бесчисленное множество сложных причин, по которым люди — как неизбежно расположенные существа — думают и ведут себя так, как они.

Стэнфордских ученых обсуждают моральные достоинства чтения художественной литературы

Стэнфордский отчет, 21 февраля 2014 г.
Делает ли вас чтение литературы более нравственным? Ученые, выступающие на мероприятии Центра этики в обществе, говорят, что ответ зависит от того, кто читает.
Джастин Тэкетт
Гуманитарные науки в Стэнфорде
Этика в обществе
Стэнфордский семейный центр этики в обществе Маккой занялся вопросом о том, придает ли литература нравственность.
В последний раз, когда вы заканчивали роман или рассказ, ваши эмоции могли быть возбуждены, ваш интеллект проявился, или ваше любопытство было разочаровано. Но улучшилась ли ваша мораль?
Отношения между литературой и моралью — и их надлежащая роль — долгое время занимали философов, критиков и писателей.Но на недавнем мероприятии, организованном Стэнфордским Семейным центром этики в обществе Маккой, ученые-гуманитарии из Стэнфорда заявили, что, хотя литература способна открывать новые перспективы и бросать вызов нашим предположениям, пропаганда морали, возможно, не является одной из ее сильных сторон.
«Лучшее, что мы можем сказать о литературе, — это то, что ее влияние ненадежно», — сказал член группы Джошуа Лэнди, профессор французского языка и сравнительной литературы и содиректор Стэнфордской инициативы по литературе и философии.«Как говорят в профессии медика: результаты могут отличаться».
Организовано в рамках празднования 25-летия Центра «Делает ли чтение литературы более нравственным?» была направлена на изучение «литературы и ее вклада в этическое мышление», — сказала директор центра Дебра Сац.
Философ и старший помощник декана факультета гуманитарных наук в Стэнфорде, Сац сказал, что большинство людей читают литературу, чтобы получить образование, развлечься или испытать красоту и найти свой путь в жизни других, а не по моральным соображениям.Однако, по ее словам, эти самые цели могут также «служить моральным целям».
«Художественная литература помогает нам разработать дополнительные схемы, другие способы видеть мир, отличный от нашего собственного», — сказала участник дискуссии Паула Мойя, профессор английского языка и директор Программы современной мысли и литературы в Стэнфорде.
Литература, добавил Мойя, «блестяще подходит для исследования того, что значит быть этичным человеком в конкретной социально-исторической ситуации», ссылаясь на сложные дружеские отношения, изображенные в книге Sula Тони Моррисона, как на убедительный пример.
Художественная литература играет на наших эмоциях

Эмпирический подход к этому вопросу был применен Дэвидом Киддом, кандидатом наук в области когнитивной, социальной психологии и психологии развития Нью-Йоркской школы социальных исследований, чья работа исследует взаимосвязь между вымыслом и эмпатией.

Он привел пять экспериментов, которые он провел со своим научным руководителем, профессором психологии Эмануэле Кастано. Участники прочитали различные отрывки художественной литературы, и сразу же после этого их попросили ответить на изображения выражений лица как средство оценки «теории разума» участников, концепции из психологии развития.
«Теория разума или ToM — это способность делать выводы о мыслях и эмоциях других», — сказал Кидд. Высокоразвитый ToM соответствует сильному чувству сочувствия. Результаты экспериментов подтвердились: чтение художественной литературы улучшает ToM.
Однако высокоразвитый ToM не всегда означает доброту или еще одну мораль. На самом деле часто бывает наоборот. «У хулиганов очень развита ToM», — сказал Кидд. «В этом есть смысл. Если вы хотите эффективно манипулировать кем-то или беспокоить кого-то, это требует более глубокого понимания того, как работают его мысли и эмоции.«
Итак, хотя эксперименты не показали, что литература делает кого-то более нравственным, «единственное, что мы можем сказать наверняка, — это то, что художественная литература все усложняет», — заключил Кидд.
Литература как разрушитель
И на самом деле, как отметил Мойя, с самых первых дней романа многие считали литературу «глубоко развращающей».
По словам Лэнди, литература играет на наших эмоциях вместо того, чтобы давать нам рациональные причины для принятия новых убеждений, чтобы мы могли легко ими манипулировать.Заставить людей изменить свои убеждения на основе эмоций — не однозначно положительный момент: «Когда я делают это, это называется убеждением. Когда вы делаете это, это называется риторикой. Когда они делают это, это называется пропагандой. »
Лэнди добавил, что мораль не обязательно хороша для литературы. «Одна из моих любимых головокружений — это мысль о том, что литература либо улучшается с моральной точки зрения, либо бесполезна», — сказал он. «Есть много других вещей — чрезвычайно важных вещей, которые литература может сделать для нас», например, очаровать или утешить нас, мысленно тренировать, предлагать модели самовоспроизведения или просто возобновлять наш контакт с миром.
Вместо этого Лэнди предложил лучший подход к литературе — научить людей быть осторожными и избирательными во всем, что они читают. «Пусть правда делает свое дело. А если люди еще не способны отличить правду от лжи, помогите им. Развивайте их способность отделять хорошие аргументы от плохих».
Мораль также будет в центре внимания следующего мероприятия Центра Маккой, когда ученые обсудят вопрос «Приносит ли этика преподавания какую-либо пользу?» 1 мая.
Джастин Тэкетт — докторант английского языка в Стэнфорде.Чтобы узнать больше о гуманитарных науках в Стэнфорде, посетите the Human Experience .
Контакт для СМИ
Корри Голдман, директор по связям с общественностью по гуманитарным вопросам: (650) 724-8156, [email protected]
литературы и моральных целей Робертсона Дэвиса | Статьи
Утомительно, когда оратор начинает со скромного протеста, что он неадекватен для поставленной перед ним задачи или что он последний, кого следовало попросить обсудить тему его выступления.Мы склонны отвергать такие морщинистые заявления об отказе от ответственности как принадлежащие тому, что Голдсмит называл «приличиями глупости». Но факт в том, что ораторы часто кажутся неадекватными для своей задачи, и я один из них на данный момент. «Почему же тогда вы приняли приглашение выступить?» ты спрашиваешь. Я сделал это, потому что был заинтригован предложенной темой и хотел обдумать ее. Возможно, я даже был настолько тщеславен, что предполагал, что могу сказать что-то проясняющее об этом. Но по мере того, как я думал, писал, писал и думал, я был вынужден признать, что я откусил очень большую жвачку и что я мог прожевать только ее часть.
Предмет «Литература и нравственные цели». Это не особенно привлекательное название, но я не смог придумать ничего лучше, что было бы столь же информативно. Я собираюсь поговорить о том, насколько далеко можно ожидать, что литература будет обсуждать моральные проблемы и какой вклад она может внести в их решение, не будучи неверной самой себе.
Полагаю, мне лучше попытаться определить или дать некоторое общее представление о том, что подразумевается под моральной целью. Разве это не для того, чтобы дать какое-то руководство по отношению ко всему хорошему, а не к злу? Но сразу же мы сталкиваемся с трудностью, поскольку в некоторых частях мира все считается хорошим или, по крайней мере, в рамках разумного поведения, которое в других местах осуждается.Возьмем, к примеру, педерастию и содомию, которые допускались в языческом мире, но которые примерно до середины этого столетия считались аморальными в христианском и иудейском мире. Но теперь христианский и иудейский мир или значительная его часть совершили моральный поворот, и то, что было осуждено, терпимо, если не одобряется, даже среди членов духовенства, которые должны быть моральными образцами.
Предположительно это потому, что среди семи добродетелей естественные добродетели считаются менее необходимыми для хорошей жизни, чем сверхъестественные добродетели.Если у кого-то есть Вера, Надежда и Милосердие, можно предположить, что он может справиться с небольшим количеством Справедливости, Стойкости, Благоразумия и Воздержания. Но это очень глубокие и бурные воды, и плавать в них могут только тонкие богословы. Как литератор, в особенности писатель и драматург, я должен оставаться в рамках того, что от меня можно ожидать. И вот что я знаю: практически все романисты, драматурги и поэты с серьезными художественными целями неизбежно вовлечены в проблемы морали, но такие писатели оказываются на опасной и разрушительной в художественном отношении почве, когда они позволяют своему творчеству доминировать . моральная цель.
Когда, например, говорят о великих произведениях художественной литературы, преследующих общепризнанную моральную цель, сразу вспоминается Потерянный рай, , в котором Мильтон-художник настолько перехитрил Милтона-теолога, что сатана явился самым лучшим из них. интересный персонаж в стихотворении, и всех тянет восхищаться им; в Paradise Regained, , где сатана превратился из гордого мятежника в гораздо меньшего искусителя и интригана, гений Мильтона кажется менее счастливым.Или рассмотрите The Pilgrim’s Progress, , который безжалостен и безупречно нравственен, но живет красотой своего стиля и чередой ярких портретов и картинок. Когда мы читали эту книгу в детстве, хотели ли мы когда-нибудь стать христианами? Разве мы не тосковали по одной из второстепенных ролей, даже по Гигантскому Отчаянию? Какими мы были нечестивыми детьми, мы думали, что христианин — это скорее таблетка, а другие полны захватывающей жизни.
Литература, которая моральна раньше, чем художественная, редко бывает на уровне Милтона или Беньяна.Когда я был мальчиком, я был ненасытным читателем. В моем доме на полках стояло множество моральной литературы, и меня побуждали читать ее, чтобы мне было лучше. Кроме того, было много другой литературы, но мне не запрещали, а только обескураживали, читать ее, поскольку она, как говорили, была «вне меня», что, как я быстро обнаружил, означало, что она имела дело с жизнью почти так же, как сама жизнь, и не так, как хотели, чтобы я думала твердо придерживающиеся моральных принципов. Мои родители оба выросли в бескомпромиссных христианских семьях, поэтому у нас было много книг, которые они выиграли в качестве призов Воскресной школы, а это означало, что у них были хорошие воспоминания, а не агрессивно раскаивающиеся сердца.
Какими были ужасные те призовые книги! Я не буду утомлять вас подробностями о них, но я должен упомянуть один, который назывался Стремление помочь. Речь шла о благородном мальчике, отец которого потерпел неудачу в бизнесе не по своей вине, а потому, что злые люди работали против него. У мальчика был детский печатный станок с резиновым шрифтом, и он в одиночку вывел свою семью из отчаяния, занявшись полиграфическим бизнесом. Он добивался приказа от обществ воздержания печатать свои объявления, и таким образом он одним выстрелом убил двух моральных зайцев, хотя злые мальчики часто меняли распечатанные им счета, чтобы придать им склонность к алкоголю.Но в конце концов он победил, потому что право всегда побеждает. Он был очень порядочен по отношению к своему отцу и никогда не говорил, что его отец был неудачником. Для своей матери, конечно, он был объектом почти истерического обожания. В этой истории был элемент Эдипа, который я тогда не оценил.
С тех пор я задавался вопросом, знали ли некоторые из этих авторов моральных сказок для молодежи, что они делают. Даже Луиза Мэй Олкотт — несомненно, писатель с солидным даром — включала в свои книги загадочные вещи.Подумайте о Маленьких человечках, , которые я прочитал с жадностью. Один из маленьких человечков — мальчик по имени Нед, и это мальчик с неустойчивыми моральными качествами; но в Пламстедской школе он попадает под влияние профессора Баэра, немецкого педагога, обладающего необычным методом дисциплины. Когда Нед непослушен, профессор не наказывает его; о, нет — Профессор заставляет Неда ударить ему по рукам тростью со всей возможной силой, пока Нед не доводится до слез, потому что он нежно любит профессора и восхищается им.Еще мальчишкой я думал, что в профессоре есть что-то явно странное. Но знала ли об этом Луиза Мэй Олкотт? (Она и сама была не совсем без изгибов.)
Но вернемся к благородному мальчику из «Стремление помочь». Этот мальчик заставил меня почувствовать себя очень дешевым, потому что у меня тоже был детский печатный станок, и он давал самые грязные, плохо написанные и самые презренные работы, которые когда-либо видели. В самом жалком обществе воздержания было бы пренебрежительно нанять меня. К счастью, мой отец не был неудачником, иначе моя семья погибла бы под тяжестью моей некомпетентности.
Благородные мальчики в художественной литературе были проклятием моей жизни. Моя семья подписалась от моего имени на журнал под названием The Youth’s Companion, , который исходил из Бостона, и каждый месяц он приходил, наполненный рассказами о благородных мальчиках, которые навязывали свое моральное превосходство всем окружающим примерно такими же способами. замечательная промышленность. В моем темном сердце я ненавидел этих мальчиков. Они неизменно благородно вели себя по отношению к девушкам, и я признаюсь, что были времена, когда мои чувства к девушкам падали ниже их стандартов.Я знал довольно много девушек, и они были разделены на сладострастно желанных и чудовищных подхалимов и болтунов.
Теперь я верю, что меня спасло только одно. Все мальчики из учебников воскресной школы были англичанами, а мальчики из The Youth’s Companion были американцами, обычно бостонцами. Я был канадцем и рос с верой в то, что канадцы другие — низший уровень бытия, неспособный к нравственности в высших ее проявлениях. Одно из удовольствий канадца заключается в том, что от него не ждут, что он будет хорошим примером.
Я заткнулся рассказами о моральных животных, таких как Прекрасный Джо. Вы, возможно, не встречали этого сильного морального пса, который встретил большую часть мирового зла в виде злых и жестоких хозяев. Но Джо был своего рода собачьим христианином и, более того, абсолютным трезвенником; Губы Джо никогда не касались алкоголя. Но в реальной жизни я знал нескольких собак, большинство из которых были идиотами, и чье моральное поведение было значительно ниже стандартов Джо, потому что Джо жил жизнью непоколебимого целомудрия, а собаки, которых я знал, нет.
Я не мог переварить Маленький лорд Фаунтлерой, , который представил мне политическую головоломку, особенно сложную для канадца: что это был за мальчик и что он делал? Он был американцем, но случайно унаследовал титул, уехал в Англию и стал лордом, после чего был безжалостно демократичен по отношению ко всем, кто твердо держал в уме, что он был лордом, и вел себя соответственно. Маленький Лорд существовал, чтобы докопаться до двух вещей, которые были представлены как могущественные истины: мы должны быть демократическими и должны признать моральное превосходство, связанное с бедностью.Я подумал, что быть демократом легко, если все подхалимствуют над тобой, и мне хотелось, чтобы Маленький Лорд провел несколько дней в школе, в которую я ходил, где прославился как неутомимый читатель (ибо я не мог скрыть он) должен был быть изгоем. Многие из моих преследователей наслаждались благословением бедности, но, похоже, это не улучшало их характеров. Они были жестокими, ревнивыми и лишенными сочувствия.
Мое здравомыслие спасли книги, которые я читал потихоньку. Диккенса, где злые люди были многочисленны и часто богаты, успешны и привлекательны.Теккерея, где снобизм, казалось, был движущей силой большинства действий. Томаса Харди, где жизнь осложнялась противоположной моралью и неконтролируемой работой Судьбы, и где Бог явно не был любящим Отцом. Я не знал этого в то время, но, конечно, это были работы литературных художников, которые наблюдали за жизнью зоркими глазами и писали о том, что они видели, поскольку их широкий темперамент позволял им видеть. Когда я сам стал писателем, я, насколько мог, решил следовать именно за ними, а не за агрессивными моралистами.
Когда я поступил в Оксфорд, я познакомился с молодым человеком из моего колледжа, который уже был рукоположен в пресвитерианский священник. Он узнал, что у меня были амбиции как драматург, и он придумал отличный план: мы будем сотрудничать над серией пьес, основанных на великих моральных сказках Библии — Жертвоприношение Исаака, Моисея и золотого тельца, Виноградник Навуфея и как. Я писал пьесы, но он давал богословие, моральный пыл, рвение. Я указал ему, что в восемнадцатом веке миссис Дж.В 1782 году Ханна Мор поставила четыре священных драмы: Моисей в камышах, Давид и Голиаф, Валтасар, и Даниил. Даже писательнице они не могли понравиться. Она написала: «Я считаю, что будет нелегко представить духовные драмы на английской сцене. Скрупулезные сочтут это оскорбительным, а профаны сочтут это скучным ». Моя подруга, юная Домини, не испугалась: мы добьемся успеха там, где потерпела неудачу миссис Мор. Но меня это не убедило. В детстве я видел священные драмы — Царица Есфирь и Блудный сын — и даже в таком увлеченном сценой ребенке, как я, они вызывали глубокую тоску.Должен вам сказать, у меня было много проблем с тем, чтобы избавиться от этого амбициозного молодого пастора.
Проблема заключалась в том, что я изменил свое личное определение слова «моралист». Для меня это означало не того, кто навязывает своему искусству моральную систему, а того, кто видит в жизни столько, сколько может, и кто делает какие выводы он может. Какие действия приводят к каким результатам? Существуют ли абсолютные стандарты добра и зла? В какой степени то, что кажется приемлемым для общества, основано на истине о конкретном мужчине или женщине? В какой степени принятие популярного или одобренного обществом кодекса поведения может определять или, возможно, искажать характер? Где лежат истоки поведения; в какой степени они могут контролироваться; насколько человеческое существо несет ответственность перед своей группой, своей страной или своей исповедуемой верой (или неверием) за то, что оно делает? Насколько допустимо говорить о том, что человеческое существо составляет своей жизни, и в какой степени элемент, о котором он может не подозревать в себе , делает для него его жизнью? Насколько далеко мы можем согласиться с утверждением, что жизнь — это сон, и что мы — существа в этом сне, о котором нам снится нечто, о чем мы не знаем? Это, как мне кажется, забота настоящего моралиста.Он наблюдатель и регистратор; он не может позволить себе быть судьей, кроме как косвенно.
В следующих комментариях вам может показаться, что я в основном останавливаюсь на писателях девятнадцатого века и ранее, игнорируя писателей того века, в котором мы живем. Конечно, есть много писателей сравнительно недавнего времени, которых можно было бы обсуждать: можно сразу подумать о Хемингуэе и Фолкнере в Соединенных Штатах, а также о Грэме Грине, Джеймсе Джойсе и об этом выдающемся моралисте Эвелин Во в Великобритании; Великий роман Марселя Пруста фактически представляет собой долгое исследование тщеславия, и многое можно сказать о Томасе Мане, о «Глинтер Грасс».В этой драме одним из самых глубоко ищущих моралистов нашего времени является Артур Миллер, а в Великобритании Алан Эйкборн под прикрытием сардонической комедии ставит перед нами сложные моральные проблемы. Но об этих и более поздних писателях я ничего не скажу, потому что чем ближе к нам писатель, тем разнообразнее становятся споры и мнения. Я останусь с писателями более раннего времени, о творчестве которых пыль споров в какой-то степени улеглась.
Вам может показаться, что я несправедливо взвешивал весы против книг с общепризнанной моральной целью, говоря о призах Воскресной школы и публикациях для детей.Конечно, были широко распространенные художественные и драматические произведения, которые не так просты. Я вспоминаю знаменитую пьесу « Джордж Барнуэлл» или «Лондонский торговец », написанную в 1731 году и пользовавшуюся примерно 150-летней популярностью на сцене. Его часто совершали по праздникам как моральное предупреждение ученикам, которые, как Барнуэлл, могли попасть в компанию злых женщин и, что еще хуже, ограбить своих хозяев. О «Хижина дяди Тома» можно подумать, — мощная и пьеса, и роман.Были такие книги, как Danesbury House, , написанные миссис Генри Вуд в 1860 году и получившие приз в сто фунтов от Шотландской лиги воздержания за описание вреда употребления алкоголя; это был первый из замечательных романов миссис Генри Вуд, все они были чрезвычайно популярны — и все они имели решительно моральную направленность. Но их мораль не смогла их спасти по простой причине: нравственность меняется от возраста к возрасту, и ее нравственность диктовалась ее обществом.Более глубокие истины о человеческой природе, которые лежат в основе великих драматических произведений и художественной литературы, более долговечны.
Сравните, например, самый известный роман миссис Генри Вуд. Ист Линн, с толстовским Анна Каренина. Тема та же: замужняя женщина безнадежно влюбляется в мужчину, который устал от нее; она разрушает покой своего мужа и отчуждается от любимого ребенка; в конце концов, разрушив свою жизнь, она умирает. Но в East Lynne ее увлечение очень серьезно рассматривается на основе того, что миссисГранди может подумать. Кто может забыть фразу из пьесы, сказанную отцом героини: «О Изобель! ты, дочь графа! Как ты совсем забыл себя! » Толстой рассматривает дезертирство Анны так, как оно отражает карьеру ее мужа, который блестяще изображен как обиженный, хотя и несимпатичный мужчина. Но главным образом Толстой рассказывает нам о моральном разрушении самой Анны, о ее преданности страсти, которую она находит подавляющей, но которая со стороны кажется просто глупой. Мы видим гибель Анны и ее окончательное осознание того, что она собой представляет и что она сделала, а также ее самоубийство.Анна Каренина жалка и почти благородна в своей страсти, но мы не можем избежать осознания того, что она тоже в некотором роде дура. Но не героиня East Lynne; она грешит, и ей восторженно прощается; большую часть ее поведения следует охарактеризовать как подлость, но, похоже, никого это не волнует; она умирает наконец в сиянии добродетели, оплакиваемая своим мужем, с которым она плохо обращалась, как если бы она была ангелом всю свою жизнь. Анна умирает, потому что это ее судьба. Можно подозревать, что леди Изобель умирает, чтобы все остальные персонажи чувствовали себя дешевыми.
Почему Анна Каренина жила, а о леди Изобель забыли все, кроме нескольких любителей, вроде меня? Потому что в East Lynne все карты сложены в пользу главного героя, раскаявшейся грешницы, женщины, чьи грехи прощены, главным образом потому, что она является героиней популярного романа. Но Анна Каренина — человек, а не кукла, созданная для кукольного спектакля. Ошибки Анны очевидны для всех, и мораль романа опускается далеко ниже того, что считалось моральным в российском обществе 1870-х годов.Мы читаем его сейчас, в совершенно ином моральном климате, из-за его прекрасного понимания того, что может случиться, когда страсть преодолевает благоразумие, что является вневременной темой, и того, как Судьба может вмешиваться в, казалось бы, обычную жизнь.
Конечно, не вся прекрасная фантастика написана на уровне Толстого. Есть много литературных художников, которые изо всех сил стараются изобразить человека в обществе и человека, находящегося в противоречии с обществом, чей литературный дар не выводит их на первое место среди писателей. Даром нельзя командовать.Мы знаем, как тяжело сам Толстой утонул в конце своей карьеры, когда он часто писал, чтобы доказать свою точку зрения и преподать урок, а не записать то, что он видел и что он интуитивно понял из увиденного. Кажется, что гений художественной литературы всегда находится в состоянии войны с ортодоксами, всегда сопротивляется установленным вероучениям, потому что художник-литератор тянется к тем вещам, которые являются исключениями из ортодоксии и которые кажутся противоположными вероучениям. И это не потому, что литературные художники обязательно бунтуют (хотя некоторые были таковыми), а потому, что они осторожны и беспрекословно наблюдательны.Они хорошо осведомлены о солнечном свете, но их побуждают также исследовать тень, которую он неизбежно создает.
Если мне кажется, что у писателей есть своя собственная ортодоксия — ортодоксия неортодоксальности, так сказать, решимость идти вразрез с обществом, — позвольте мне сразу же отказаться от такого намерения. Писатели не безнадежно интеллектуальны в своем подходе к жизни; действительно, некоторое знакомство с историей литературы показывает, насколько авторы в основном уступают решительным интеллектуалам в их способности анализировать и теоретизировать.
Однажды я попал в затруднительное положение, сказав, что авторы, как правило, не очень умны. Люди нападали на меня и противоречили мне, потому что были уверены, что любой, кто может создавать сюжеты и персонажей, должен обладать сильным интеллектом. Но я защищаю себя, говоря, что я не отношусь к интеллектуальности, как это обычно проявляется в обществе, со всей серьезностью. Способность решительно спорить и то, что я могу назвать умением решать головоломки и сдавать экзамены, часто есть у людей с засушливым и ограниченным восприятием и необразованным сердцем.В искусстве, как и в науке, важна способность видеть то, чего не видят другие люди, делать поспешные выводы и быть правыми, видеть сквозь кирпичную стену, короче говоря, быть творческими. Интуиция — это слово, которым злоупотребляют, но если мы определяем его как способность воспринимать вещи без вмешательства мышления или логического процесса, мы говорим о чем-то, что не является разумом в общепринятом смысле этого слова. Любой, кто пробовал это, знает, насколько плохой инструмент является логика, когда ее применяют к вопросам человеческого поведения.Один великий логик определил интуицию как «восприятие теней», и именно восприятие теней лежит в основе величайших поэтических произведений, художественной литературы и драмы.
Поскольку они не безнадежно интеллектуальны, писатели могут не очень хорошо осознавать интуитивный импульс, который ими движет. Рассмотрим роман Сервантеса «Дон Кихот , », который просуществовал почти четыре столетия и до сих пор считается одним из величайших шедевров мировой художественной литературы.
Его история о приключениях джентльмена, чей ум был перебран чтением старинных романов и рыцарских романов.Он нелепо вооружается жалкими доспехами и старым жалким конем и едет вперед в поисках приключений. История не рассказывается аккуратным литературным искусством; это бессвязный и часто грубый рассказ о глупости безумного старика, над которым издеваются, бьют и унижают до тех пор, пока он на смертном одре не осознает глупость своего заблуждения.
Книгу часто читают поверхностно. Чаще всего его вообще не читают люди, которые, тем не менее, знают о нем, потому что эта история знакома по сценической, кино и оперной версиях и дала нашему языку слово «донкихотский», означающее, движимое невыполнимыми идеалами чести.Но если мы прочитаем книгу внимательно и сочувственно, мы обнаружим секрет ее необычайной силы. Это первый в популярной литературе пример глубоко религиозной темы победы, вырванной из поражения, которая имеет сильное христианское значение. Дон, вежливый и рыцарский по отношению к тем, кто плохо обращается с ним, и который готов помочь бедствующим и атаковать тиранию или жестокость любой ценой для себя, явно более великий человек, чем тупые крестьяне и жестокие дворяне, которые мучить и презирать его.Мы любим его, потому что его глупость подобна Христу, а его победа не от мира сего.
Это то, что имел в виду Сервантес? Я не могу сказать, потому что я не сервантист, но это определенно то, что он написал, и мы знаем, что такая книга не могла быть написана иначе, как человеком великого духа. Это загадка, которая побудила некоторых энергичных критиков предположить, что писатель — это иногда идиот-ученый , который пишет лучше, чем он знает, и которому, конечно, нужны критики, чтобы объяснить его миру и, вероятно, самому себе.
Тема победы, вырванной из поражения, и глупости, которая превосходит общепринятые представления, лежит в основе многих романов. Один из лучших и наиболее устойчивых — первый успех Чарльза Диккенса, The Pickwick Papers. Когда мы впервые встречаемся с мистером Пиквиком, он похож на шута, но когда его несправедливо заключают в тюрьму, его характер углубляется, и он начинает осознавать страдания и несправедливость, присущие обществу, в котором он живет. К концу книги мистер Пиквик — действительно стоящий человек.Интересно и очень важно, что мистер Пиквик зависит от своего камердинера Сэма Веллера, уличного юноши, который для него то же, что Санчо Панса для Дон Кихота; то есть элемент здравого смысла и практической мудрости, которых не хватает его хозяину. Когда мы думаем об этом, мы видим, что великие добродетели проявляются в этих четырех людях: Дон Кихот и мистер Пиквик обладают верой, надеждой, милосердием, справедливостью и стойкостью, но им нужны их слуги, чтобы они обеспечивали благоразумие и воздержание. Персонаж, обладающий всеми семью великими добродетелями, никогда не станет героем романа; он был бы совершенен и, как следствие, лишен сочувствия, поскольку мы нетерпеливы и с подозрением относимся к человеческому совершенству.Но когда герой, обладающий большинством добродетелей, находится в паре с помощником и служителем, у которого есть то, чего ему не хватает, может получиться великая и волшебная выдумка.
Знал ли Диккенс, что он делал? Здесь я нахожусь в большей безопасности, чем я с Сервантесом, поскольку Диккенс был одним из моих исследований на протяжении всей жизни, и я думаю, что он точно знал , что он делал, в этом и во всех романах, последовавших за «Записками Пиквика». Жизнь Диккенса показала, что он был человеком, далеким от интеллекта и, к сожалению, сбившимся с пути в большинстве случаев своего личного поведения, но когда он был за своим столом, он полностью командовал, и он очень хорошо знал это после шаткого начала. , он работал с отличной темой.
Чем на протяжении всей своей карьеры занимался Диккенс? Есть критики, которые настаивают на том, что он был великим социальным реформатором, бичом общества и законов своего времени. Так и было, хотя тщательное изучение его работы позволяет предположить, что он часто стоял за реформой, а не до нее. Его знаменитая атака на беззаконные йоркширские школы, которые существовали как места, где можно было спрятать и забыть незаконнорожденных детей, была совершена после того, как эти школы уже подверглись нападению и находились в процессе расследования.Конечно, он жестоко напал на госслужбу и канцелярию в Холодном доме, , но вопрос о том, произошли ли в результате какие-либо изменения, остается открытым. Мир имеет сильную тенденцию отделять то, что он читает в романах, от того, что он переживает в реальной жизни, и хотя такой реформатор, как Диккенс, может вызывать общественное негодование, он заходит слишком далеко, чтобы приписывать реформы его вмешательству. Авраам Линкольн действительно мог сказать, что дом дяди Тома Гарриет Бичер-Стоу положил начало Гражданской войне в США, но можно подозревать, что в глубине души он знал лучше.Итак, был ли Чарльз Диккенс тронутым моральным рвением, когда он писал?
Да, отчасти он был, но его сильнее и действеннее двигало нечто другое, и это был инстинкт автора — очень великого писателя — который работал в нем. В его время было много писателей-реформаторов, и у некоторых из них негодование разгорелось сильнее, чем у Диккенса. Был один, Генри Коктон, которого вы можете извинить за незнание, который написал очень популярную книгу под названием Valentine Vox (1840), которая была яростной атакой на частные приюты для душевнобольных, которые в девятнадцатом веке обслуживали очень часто тюрьмы для неблагополучных родственников.Есть основания полагать, что Valentine Vox спровоцировало расследование, но кто его теперь читает? Почему? Поскольку Коктон не был Диккенсом, и за исключением таких чудаков, как я, его книга не читается. Итак, что же такого было у Диккенса, что ставило его так высоко в ряды английских писателей, чего не хватало Генри Коктону? Это было инстинктом, природой автора. Можно ли это определить? Давайте попробуем.
Платон первым сказал, что мы получаем знание о мире вокруг нас с помощью четырех функций, которые мы можем назвать Мышлением, Чувством, Ощущением и Интуицией.Мышление — это рассуждение, без эмоций; Чувство — это формирование на основе эмоций того, что сейчас называется «оценочными суждениями»; Ощущение — это качество, которое дает нам физическую реальность вещей — высоты, глубины, мягкости, твердости, расстояния, температуры и всего такого осязаемого; и последнее — интуиция, восприятие возможностей. У всех нас в той или иной мере есть эти четыре функции, но одна, вероятно, будет доминирующей и, таким образом, будет определять наш подход к жизни. Автор, вероятно, особенно силен в интуиции.
Именно интуиция позволяет писателю видеть за пределами фактов ситуации, расшивать и расширять их рамки, а также открывать возможности, которые не видны, например, Мыслителю или человеку сенсации. Я говорил своим ученикам, что каждый понедельник утром в утренних газетах сообщалось об истории Отелло , но для того, чтобы увидеть ее возможности, понадобился Шекспир. Я также напомнил им, что Хенрик Ибсен сказал, что он практически ничего не читал, кроме Библии и газет, потому что именно там он нашел все, что ему нужно для своих драм.Человеческий опыт не безграничен; одни и те же вещи имеют тенденцию повторяться во всей нашей жизни; индивидуальность нашего ответа придает им индивидуальность. Диккенс столкнулся с той же бедностью, убожеством, подлостью, великодушием и героически перенесенной болью в Лондоне своего детства, с которым столкнулся его товарищ, мальчик Боб Феджин, но именно его интуитивное качество позволило ему представить сцену с мистером Фейджином. и миссис Микобер с Биллом Сайксом и Нэнси, с Диком Свивеллером и маркизой, с Юрайей Хипом и высокомерными Краммлзес.Я думаю, что говорить о том, что он придумал своих персонажей, было бы поверхностным; скорее следует сказать, что он различил их в суматохе жизни и опыта, которые давили на него; он видел золото в руде, и он сделал золото ощутимым для своих читателей тогда и сейчас.
Я полагаю, что жизнеспособность работы Диккенса заключается не в его негодовании по поводу давно умерших злоупотреблений; в викторианской Англии было много негодования. Это было в его необычайном восприятии и освещении жизни, которая лежала вокруг него, как неодушевленной, так и одушевленной.Его не так волновала некомпетентность и нечестность медсестер того времени, как его восхищали некомпетентность и нечестность Сэйри Гэмп и ее партнерши Бетси Пригг; его не волновала неумолимая медлительность в работе канцелярии, как его заботила мисс Флит, которую он свел с ума, и семья Джарндисов, которую он разорил. Когда он посмотрел на лорда-канцлера, сидящего в своем дворе, в парике и платье и окруженного всем великолепием прецедентов и ритуалов, он был не юристом, достигшим вершины своей профессии, а Старым Круком, который сидел в соседнем мусорном магазине в окружении как лорд-канцлер, по пыльным свидетельствам разоренных домов и сломанных жизней.
Это ничего не говорит нам о том, что Диккенс был художником. Почему он был художником и к чему склоняло его как писателя его артистизм? Я думаю, не для целей, которые гораздо лучше преследуются в парламенте и в газетах, а для людей, вещей и сырой жизни, в которой он видел чудеса, скрытые от других глаз. Если вы хотите узнать, каковы были мнения Диккенса на социальные темы, помимо его романов, прочтите, что он написал для популярных газет, которые он редактировал; вы будете удивлены, насколько банальны и не диккенсовские многие из этих статей.Редактор руководствовался моральными соображениями; великим автором руководила интуиция.
Не поймите меня неправильно. Я не говорю, что у Диккенса отсутствовала моральная цель ; у него было столько же, сколько у следующего человека, и больше, чем у многих. Но не моральная цель сделала его великим писателем.
Были писатели и хорошие писатели, которые отвергали любое предположение о нравственной цели в своей работе. Владимир Набоков написал в письме другу: «Писатели не несут социальной ответственности», и, конечно же, он не признает ее в своих романах.Но в трех опубликованных томах его лекций по западной литературе он должен признать огромную социальную ответственность Толстого и Достоевского, не говоря уже о других. Если не писать чрезвычайно терпких романов, как это делал сам Набоков, трудно избежать некоторого влияния социальной ответственности, потому что это кажется чем-то глубоко укоренившимся в человеческой природе. Начиная с года «Басни Эзопа», человечество испытывало сильный аппетит к историям, из которых непосредственно черпается мораль или в которых подразумевается какое-то моральное отношение.
Если вы действительно хотите узнать, чего люди ожидают от прочитанного, забудьте на время о великих писателях и шедеврах и взгляните на большинство популярных романов — романы, которые продаются сотнями тысяч в аптеках и магазинах. аэропортов, и о которых никогда не пишут в литературных журналах. Дж. К. Честертон, проницательный и несправедливо игнорируемый критик, писал в 1905 году: «Основные предположения и непреходящая энергия людей можно найти в гроши за гроши и в новеллах за полпенни.
Чтобы подняться выше этого уровня, но при этом иметь дело с жанром литературы, который пользуется огромной популярностью, подумайте о детективных романах, которые продаются в таких астрономических количествах и с нетерпением передаются энтузиастами из рук в руки. Я не думаю, что многие из их читателей когда-либо задумывались о нравственной цели, но их отношение можно охарактеризовать так: «Я возмездие, Я отплачу, говорит Господь». Множество детективных романов основаны на словах Исхода: «Если за ними последуют беды, ты дашь жизнь на жизнь, око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу.
И в этих историях, столь разнообразных по форме и столь разобщенных по типу общества, которое они изображают, кто является орудием отмщения Господа, который приводит вора или убийцу к его справедливой награде? Конечно же, великий сыщик. Возможно, как и Шерлок Холмс, он Думающий человек, холодный рассуждающий. Или он может быть Человеком чувств, как в «Отце Брауне» Честертона. Он может быть аристократическим лордом Питером Уимзи или неподвижным интеллектуалом Ниро Вулфом. В произведениях мисс П.Д. Джеймс, признанная королева современных детективов, он может быть Адамом Далглиш из Нью-Скотланд-Ярда, который становится поэтом, когда он не идет по следу убийцы, и явно человеком интуиции. Но к какому бы платоническому типу он ни принадлежал, любой, кто уделил хотя бы поверхностное внимание средневековой религиозной драме, узнает в Великом сыщике фигуру, называемую Божественным исправлением. Он восстановитель баланса, отправитель правосудия, действующий от имени высшей власти.
Какой высший орган? Масса читателей могла бы не называть этот авторитет Богом, но они могли бы согласиться называть его Поэтической Справедливостью, желанием глубоко в сердце человека увидеть наказание зла, сколь бы восторженно, как читатели, они, возможно, купались в этом зле на протяжении двух третей. книга.
Даже в сериалах, о которых много ругают, и в фильмах, где злодеи наносят ужасное наказание Хорошим Парням, Хорошие Парни должны в конце концов победить, иначе это вызовет возмущенный протест со стороны целых армий зрителей.
Вы можете сказать, что здесь публика ест свой торт и ест его. Я не отрицаю. Так всегда было в обществе, когда можно было управлять. Это точно резюмируется в истории о маленьком мальчике, который ворвался в гостиную своей матери с криком: «Ма, я поймал жабу, я ударил его, набросился на него и наехал на него с газонокосилкой, пока … (внезапно) видя пастора, пришедшего к чаю) — все же Бог позвал его домой.«Моральные установки большинства людей не обоснованы интеллектуально, но имеют глубокие корни. Зло должно быть так или иначе наказано. Но пока зло продолжается, мы не хотим пропустить выстрел, удар или каплю крови. Как написал один английский сатирик столетие назад:
Это human natur, p’raps, если так.
Ой, разве человеческая природа низка!
Пожалуй, в более щедром настроении можно сказать, что человеческая природа не столько низка, сколько бездумна. Именно такие люди, как мы, решили поразмышлять над этой темой литературы и нравственной цели, и я высказал свое мнение, что литература на ее более высоких уровнях должна остерегаться того, чтобы моральная цель занимала доминирующее место в ее создании.Моральная цель, если она заявит о себе, как это было в большей части самой прекрасной литературы, которой мы располагаем, непроизвольно придет из того места, где возникла серьезная литература, и станет частью ткани всего произведения, и не то, что можно абстрагировать и обсуждать как элемент сам по себе.
Рассмотрим книгу Гюстава Флобера «Мадам Бовари » (1857). В нем мы следим за короткой жизнью Эммы Бовари, которой суждено жить в провинциальной тупости с унылым, но достойным мужем.Она не женщина с сильным характером или интеллектом; она была образована сентиментально, а ее интеллект плохо использовался; она стремится к более широкой жизни через злополучные романы с мужчинами не более высокого интеллектуального или морального уровня, чем она сама; и, в конце концов, она ужасно умирает, разочарованная женщина.
Это звучит мрачно, но, когда Флобер трактует ее, она поражает своей глубиной понимания и освещением той жизни, которой руководят миллионы людей.С сочувствием относится ли автор к Эмме? Нет, с ней обращаются справедливо. Неужели автор не жалеет Эмму? Не похоже, но понимающему читателю ясно, что автору очень жаль человечество. Жалко, что они текут и льются, и Флоберу было бы несправедливо сказать, что они пытаются быть подобными богу. Жаль наблюдателя, записывающего вещи такими, какие они есть, а не такими, какими они должны быть.
Знаменательно, что однажды одна женщина сказала ему: «Как ты мог так глубоко писать об Эмме Бовари? Где ты нашел свое необыкновенное понимание женской природы? » Флобер ответил: «Мадам Бовари, c’est moi.
Он сказал простую правду. Писатель находит свои темы и своих персонажей в глубине своего существа, и его понимание их есть понимание самого себя. Это не означает, что Дон Кихот — это Мигель де Сервантес или что мистер Пиквик — это Чарльз Диккенс в любом простом смысле. Это означает, что Сервантес и Диккенс способны на Дона и мистера Пиквика; они принимают характер не потому, что это очевидная часть их собственной природы, а потому, что это возможность, которую они способны уловить и воплотить в вымышленной жизни.У них есть интуиция Дона и Пиквика, как у Флобера была интуиция в отношении мадам Бовари.
Между прочим, абсурдно утверждать, как сейчас говорят некоторые крайние феминистки, что мужчина не способен воспринимать женщину; Насколько мне известно, никто никогда не говорил, что женщина неспособна проницательно писать о мужчине. Джордж Элиот, один из поистине великих писателей викторианской эпохи, умел рисовать людей с захватывающей дух правдоподобностью и восприятием. Не нужно гения из генетических лабораторий, чтобы сказать нам, что в каждом мужчине есть существенный физический элемент, который является женским, и что в каждой женщине есть существенный генетический элемент мужественности.Похоже, что авторы имеют необычный доступ к этой противоположной сексуальной стороне самих себя, которая является не только ментальной, но и физической. Сейчас написаны тяжелые книги, объясняющие этот андрогинный элемент человеческого характера, но огромное количество людей всех мастей всегда знали об этом, и художники любого значения всегда были среди их числа. Возможно, мы можем сказать об авторе то, что Уолт Уитмен сказал о себе. Он большой, в нем множество.
Чтобы развить эту тему интуиции, мне необходимо будет рассказать о личном опыте.То, что я собираюсь сказать, продиктовано не тщеславием, а тем фактом, что, только сказав вам то, что я знаю из своего собственного опыта как истину, я могу надеяться на то, что я буду убежден.
Когда люди говорят об интуиции, они обычно имеют в виду какой-то внезапный скачок в темноте, некую мгновенную вспышку просветления. Конечно, это интуиция одного вида. Но есть и другой вид интуиции, дремлющий, медлительный, и он не так широко признан.
Несколько лет назад я написал книгу под названием Fifth Business, , которая привлекла лестное внимание.За шесть или семь лет до того, как я написал это, я был очень занят какой-то работой, которая, как мне показалось, требовала максимального внимания и всей моей энергии. Мне было поручено запустить новый колледж в моем университете, предназначенный исключительно для аспирантов. Но как бы усердно человек ни работал над задачей, он никогда не бывает полностью поглощен ею. Необходимо уделять должное внимание личным вопросам, семейным делам, разного рода делам. И в дополнение к этому, человек никогда не освобождается от своей фантазийной жизни или жизни, которая утверждается во сне.В течение всех лет, что я был занят описанным мною образом, меня время от времени посещали сцены, которые появлялись в моей фантастической жизни — когда я устал, или когда засыпал, или когда летел в самолете, когда у более организованного человека на коленях были бы бумаги и письма.
Я назвал это сценой, и это было то, что было; действие в нем было незначительным, но картина была яркой. На снимке была деревенская улица; сейчас шесть часов вечера, а так как через два-три дня после Рождества уже темно; снег везде.На улице двое мальчиков; один спешит домой к ужину, а другой кричит ему вслед руганью и кидает в него снежок; Я знаю, что внутри этого снежного кома есть камень, и что он может повредить, и что он предназначен для того, чтобы ранить; но как только снежный ком вот-вот достигнет своей цели, первый мальчик внезапно уворачивается перед двумя людьми, мужчиной и женщиной, идущими по улице, и снежный ком попадает женщине по голове; она падает на землю.
Вот оно. Инцидент, на разыгрывание которого уходит около тридцати секунд.Это что-нибудь значит? Это повторялось так часто, что я решил, что глупо больше игнорировать это, поэтому я вызвал сцену и предложил своему воображению сделать с этим материалом все возможное. За очень короткое время я узнал, кем были все люди в этой фантазии, и каков был исход инцидента. Книга требовала написания. И, как я писал, в течение нескольких месяцев оставшаяся часть истории и ее результат появлялись по мере необходимости. И появилась не только история Fifth Business , но и другие аспекты той же истории, которые составили два последующих романа, результатом которых стала трилогия.
Уверяю вас, что, когда я писал эти книги, у меня не было никакого морального смысла. Я никогда не считал себя моралистом. То, о чем я писал, можно свести к двум темам. Во-первых, результат одного действия может распространяться подобно кругам, которые расширяются, когда камень бросают в пруд, пока не коснутся мест и людей, о которых не догадывается бросивший камень; в моем рассказе потребовалось шестьдесят лет, чтобы полет этого усыпанного камнями снежного кома израсходовал себя. Во-вторых, я хотел исследовать вопрос о виновности детей в совершении злодеяний — может ли ребенок быть виновен в истинном зле? И что может быть результатом глубоко пережитой детской вины?
Я возражаю, что это темы романиста, и я как писатель относился к ним.Я был удивлен, когда некоторые критики решили, что я моралист. Конечно, в моей истории были моральные аспекты, но для меня они были гораздо менее важны, чем характер и происшествие. Характер и происшествие были результатом интуиции, а не тщательной интеллектуальной работы, и когда критики писали о крючке, как если бы я сначала выбрал моральную тему, а затем прикрыл ее художественной литературой, я был одновременно удивлен и возмущен.
Я уверен, что именно так пишутся настоящие книги — я имею в виду книги, которые не просто созданы для рынка на основе популярных на рынке тем.Они уже сформировались глубоко в бессознательном писателя, из которого их можно уговорить или вытащить, когда они не могут выйти из него мягко и легко. До того, как слово было изложено на бумаге, книга существовала как возможность.
Я думаю, что этим объясняется неудовлетворительный характер некоторых очень великих книг, когда на них смотрят с точки зрения литературного критика. Критики, кажется, имеют в своем сознании своего рода платонический идеал того, каким должен быть роман, и любой роман, не соответствующий этому идеалу, они объявляют «несовершенным».«Однажды я спросил члена этого круга друидов, может ли она назвать какой-нибудь роман, который не был бы ошибочным. После меланхолических размышлений она заявила, что не может. Даже Генри Джеймс, первосвященник прекрасно написанного романа, обнаруживал недостатки в тех местах, где оскорбленный художественный инстинкт отказывался подвергаться издевательствам во имя академического превосходства.
Все мы знаем эти замечательные, несовершенные книги. Война и мир — ужас для литературного критика, но это произведение несомненного величия. Так же обстоит дело с Moby Dick, , которое временами кажется истощающим терпение самого одурманенного читателя.Достоевский и Бальзак никогда не знают, когда достаточно. Но хотели бы мы остаться без великих, несовершенных шедевров? Нет, не стали бы.
Мы также не можем сказать, что ценим их прежде всего за ту решительную моральную цель, которая, несомненно, проявляется в них. Снова и снова, читая великие художественные произведения, мы слышим издалека голоса, кричащие: «Бог не поругаем»; «Ибо что посеет человек, то и пожнет»; «Собака снова обратилась к своей блевотине, а свиноматка, которую мыли, валялась в болоте.Но можем ли мы найти какие-либо доказательства того, что эти вещи были написаны на столе великого автора? Почему же тогда они утверждают себя в его работах?
Я сказал, что я не моралист. Я тоже не философ и не теолог. Поэтому, когда я предполагаю или предварительно намекаю, что, возможно, мораль является частью структуры человека, что у нее есть какой-то архетипический корень, я говорю не как что-то иное, как писатель, художник.
Сказав это, позвольте мне поспешить добавить, что я не использую слово «художник» в каком-либо грандиозном смысле и не претендую на особый статус, потому что я применяю его к себе.Слово, восходящее к его происхождению, означает просто «создатель» и не обязательно высшее существо, хотя, как сказал Олдос Хаксли более шестидесяти лет назад, мы живем в то время, когда любой, кто решает называть себя художником, кажется, представьте, что мир должен ему на жизнь. Литература, несомненно, является искусством, но мы должны быть осторожны, когда говорим о ней.
Всем известно о печальном положении Салмана Рушди, оскорбившего мир ислама. Я не буду ничего говорить о том, что правильно, а что нет, потому что я недостаточно знаю об этом, чтобы делать это с пользой.Но мне было жаль, когда в недавнем публичном выступлении г-н Рушди апеллировал к тому, что он называл «святостью искусства», чтобы оправдать то, что он написал в «Сатанинских стихах». Эпоха, которая так часто побуждала нас относиться к Библии просто как к литературе, не время набрасывать на роман мантию святости. Искусство не имеет наиважнейшей «святости», которая возвышала бы его над другими произведениями человека. Некоторые книги из-за великолепного замысла и исполнения, несомненно, являются искусством высочайшего уровня и высоко ценятся.Но их слава не распространяется на заурядные произведения литературных подмастерьев, и писатели находятся в шатком положении, когда думают иначе.
Итак, подводя итог, я высказал мнение, что у литературы действительно может быть моральное предназначение, когда моральное суждение естественным образом исходит из произведения искусства и на него отвечает сильное внутреннее убеждение читателя. Мораль, применяемая косметически, чтобы уловить определенный вкус, можно найти во многих книгах, но не в лучших. Я довольно хорошо ограничил свои замечания художественной литературой, а о художественной литературе могу сказать, что это по своей природе светская форма искусства, берущая всю жизнь в качестве своей области и не терпящая связей любого рода, в том числе и общественной морали. .Но если, как я подозреваю, какие-то моральные цели существуют глубоко в психике человека, они обязательно всплывут на поверхность в литературе высочайшего уровня.
Робертсон Дэвис, выдающийся канадский писатель, получил множество наград и наград. Это эссе возникло как пятая ежегодная лекция Эразма, спонсируемая Институтом религии и общественной жизни в Нью-Йорке. Авторские права © Робертсон Дэвис 1990 .
Моральное значение художественной литературы и литературы
Ниже приводится отрывок из книги Smarter Tomorrow .Перепечатывается с разрешения издателя.
Что такое нейрохакинг?
Некоторым слово «взлом» кажется опасным. На ум приходят компьютерные хакеры, взламывающие онлайн-системы безопасности, чтобы украсть номера кредитных карт. Для других это означает шутку. Когда я учился в Массачусетском технологическом институте, наши розыгрыши были знаменитыми — например, когда студенты ставили полицейскую машину на крышу здания, вместе с пончиками на переднем сиденье. В этом контексте хакерство — это способ подшутить, представить, что все делается по-другому.Нейрохакинг — взлом функции мозга — включает в себя поиск творческих ярлыков, использование обычных материалов для необычных целей и сложных условностей. Это подогревается любопытством — в данном случае любопытством по поводу того, как работает ум.
Нейрохакинг включает в себя два действия: изучение ваших текущих умственных способностей и их улучшение. Давайте посмотрим на пример того, как один нейрохакер улучшил свою память.
Пример №1: Обновление обучения
14 сентября 2010 года компьютерный ученый по имени Роджер Крейг стал самым высокооплачиваемым однодневным специалистом в викторине « Jeopardy!». (77 000 долларов).Он удерживал свой титул почти 10 лет. В 2011 году Крейг объяснил свой подход к сохранению информации «Опасностью !». потребностей чемпиона. Один из его секретов? Техника памяти вековой давности.
В 1880-х годах немецкий психолог по имени Герман Эббингауз заперся в одной комнате в Париже, чтобы проверить, как работает память. Он заставлял себя выучивать, повторять и вспоминать бессмысленные слова по определенному расписанию. Эббингауз обнаружил, что скорость забывания предсказуема.Он обнаружил закономерность того, сколько времени нужно, чтобы забыть. Если он напомнил себе одно из своих бессмысленных слов за до того, как он узнал, что собирается его забыть — но не раньше — он мог сэкономить часы на учебе, но при этом правильно вспомнить информацию. Уловка заключалась в том, чтобы знать, когда он собирался это забыть. Техника запоминания Эббингауза стала известна как интервальное повторение. По сути, это был самый конкретный, научно обоснованный график обучения, о котором вы только могли мечтать.Более ста лет спустя специально разработанные компьютерные программы стали возможными в соответствии с модифицированной версией расписаний Эббингауза.
Наша Опасность! Чемпион Роджер Крейг применил именно такую программу и добился впечатляющего успеха. Он нашел архив прошлых Jeopardy! вопросов и ответов и введите их в программу повторения со свободным интервалом Anki. Эббингауз был бы горд: после начального периода обучения Крейг сохранял свои знания свежими и выучивал новый материал всего за 10-30 минут в день, сосредоточиваясь только на информации, которую он просто собирался забыть.Использование интервальных повторений не только сэкономило Крейгу время, но и принесло ему опасностей! слава и богатство.
Познакомьтесь с другими нейрохакерами
Какие бы цели вы ни ставили перед своим мозгом, нейрохакинг предлагает сугубо личные улучшения практически для всех. Вы собираетесь пополнить ряды смелой и любознательной команды. Приготовьтесь повеселиться и побаловать своего внутреннего ботаника.
Когда я начал исследование для этой книги более десяти лет назад, нейрохакеров было немного, и нас рассыпали по всему миру.По большей части мы даже не знали друг о друге. Со временем я опросил исследователей в их лабораториях и собрал собственные инструменты из запчастей. Мне потребовались годы, чтобы найти единомышленников, которые могли бы сделать это приключение менее одиноким, не говоря уже о более эффективном. Однако многое из этого можно пропустить.
Сегодня вы можете найти живые сообщества как онлайн, так и лично, посвященные биохакингу — взлому своей биологии (которая, конечно, может включать мозг). Есть активные группы на Reddit, Meetup, Facebook и других платформах.Поклонники бестселлера по биохакингу Тима Ферриса The 4-Hour Body, тоже собираются в сети.
Если вам нужна замечательная группа экспериментаторов и самопроверки, посетите сообщество Quantified Self. Он был основан в 2007 году в Калифорнии редакторами-основателями журнала Wired Гэри Вульфом и Кевином Келли. Тысячи членов Quantified Self разделяют интерес к «самопознанию через числа». Их личные проекты «покажи и расскажи» варьируются от мужчины, который использовал ведение дневника и самоконтроль, чтобы сбросить 200 фунтов после целой жизни с ожирением, до женщины, которая боролась с фертильностью и пробилась через биохак к здоровой беременности.
Для сообщества, которое специализируется именно на мозге и связанных с ним новых технологиях, существует сообщество NeuroTechX, соучредителем которого стала группа студентов североамериканских университетов в 2015 году. вместе работать над проектами в области нейротехнологий), сетевых встреч и других мероприятий для тысяч ее членов и сотен отделений по всему миру.
Эти сообщества различаются по степени научной ориентированности их членов, но диапазон личностей и опыта достаточно широк, чтобы вы могли найти кого-то по своему вкусу, если продолжите поиски.Хотя состав этих групп часто отражает демографию американского технологического сообщества — белые, мужчины, получившие инженерное образование, довольно богатые — растет доля людей всех рас, полов и профессий. Что всех объединяет? Любопытство. И вера в то, что понимание ваших собственных данных может освободить вас от ваших предвзятых представлений и предубеждений.
Пример # 2: предотвращение зависания мозга
Кредит: Это ее бизнес через Unsplash
В 2012 году Стивен Джонас, аналитик некоммерческой организации, публично рассказал о своем личном проекте, направленном на снижение проблем, связанных со стрессом, с его умственной работоспособностью.Он заметил, что в разные моменты рабочего дня его разум застыл. Затем он внезапно обнаруживал, что «убегает» — просматривая новостные статьи и мемы, или вскакивая, чтобы перекусить с большим содержанием углеводов. Осознание того, что это была реакция на стресс, не помогло. Ему нужен был способ физически измерить свой стресс. Если бы он мог измерить это, он надеялся, что сможет научиться управлять этим.
Йонас обнаружил нечто, называемое ВСР, сокращенно от «вариабельности сердечного ритма». У здорового, здорового человека интервал между ударами сердца сильно различается (высокая ВСР), потому что он остро реагирует на изменяющиеся сигналы мозга.Десятилетия исследований связи между сердцем и мозгом привели к выводу, что при хроническом стрессе сердце становится менее восприимчивым к мозгу, что приводит к снижению ВСР. Йонас решил отслеживать свою ВСР, чтобы определить свой стресс, надеясь уловить стресс, прежде чем он превратится в «замораживание мозга». Для измерения ВСР вы используете нагрудный ремень или другой датчик, который надевается на кожу. Поэтому Йонас модифицировал старое устройство для измерения вариабельности сердечного ритма, чтобы оно издавало звуковой сигнал, когда обнаруживало, что его вариабельность сердечного ритма снижается (что указывает на возрастание стресса).
Он начал замечать закономерности: электронная почта обычно вызывает звуковой сигнал, а электронные письма от определенных людей действительно вызывают его. Вскоре он мог предсказать, когда раздастся гудок. Это дало ему время попробовать вмешательство по снижению стресса: дыхательное упражнение. Благодаря возросшему самосознанию, которое давали его своевременные сигналы, у Джонаса стало меньше зависаний мозга. В качестве бонуса его самоконтроль показал, что в дни, когда он прислушивался к этим своевременным триггерам, он заканчивал свой рабочий день с оставшейся энергией.
Сейчас прекрасное время для того, чтобы заняться нейрохакингом
Самостоятельное отслеживание и экспериментирование на себе — суть нейрохакинга — сейчас сделать легче, чем когда-либо в истории. У нас есть смартфоны с приложениями, которые могут автоматически регистрировать ваши данные. У нас есть бесплатные инструменты для работы с электронными таблицами для документирования наших экспериментов. Вы можете заказать множество тестов и вмешательств, не выходя из дома. Даже если вы предпочитаете карандаш и бумагу для отслеживания, вы все равно можете найти онлайн-сообщества, в которых можно получить советы и устранить неполадки.Врачи более открыты для самоконтроля, чем десять лет назад, когда я впервые начал исследование для этой книги. Это означает, что вы можете (и должны!) Делиться своими выводами с врачом, отслеживая себя и проводя эксперименты над собой. Вы можете предоставить данные, которые помогут им подобрать для вас индивидуальный подход.
Пример # 3: устранение мозгового тумана
В конце лета 2014 года Марк Дрангсхольт, ученый-клиницист и триатлонист, выступил с докладом на конференции Quantified Self.Он объяснил, что жаловался своему врачу на то, что у него головной мозг — периоды, когда он не мог вспомнить слова, забыл ключевую информацию и не мог сосредоточиться. Поскольку у мозгового тумана может быть много причин и поскольку Дрангшольт казался в целом здоровым, доктор не знал, как ему помочь.
Дрангшольт решил взять дело в свои руки; он собрал данные генетических, анализов крови и когнитивных тестов у компаний-потребителей. Вооружившись этим массивом данных, он вернулся к своему врачу.Вместе они смогли определить вероятную причину приступов его мозгового тумана: сужение мелких кровеносных сосудов в ключевой области его мозга. Врач прописал статин, снижающий уровень холестерина; Туман в мозгу Дрангшолта рассеялся.
Могут ли Дрангшольт или его врач сказать, что всем с туманным мозгом следует принимать статины? Почти наверняка нет. Однако самоконтроль Дрангшолта помог поддержать гораздо более индивидуализированную форму медицины. Знание через экспериментирование над собой — сила; Самопознание Дрангшолта дало ему силу наконец рассеять свой мозговой туман.
Выдержка из SMARTER TOMORROW. Авторские права © 2021 Элизабет Р. Рикер. Используется с разрешения Little, Brown Spark, отпечатка Little, Brown and Company. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк. Все права защищены.
Мораль — Примеры и определение морали
Определение морали
Произведено от латинского термина «morālis», этический способ передачи сообщения или урока, извлеченного из сказки, стихотворения или события. Неважно, что писатель или поэт четко это сформулировали.Его можно оставить на усмотрение слушателей или первокурсников. Однако иногда этическое ясно выражается в форме пословицы.
Этичное отношение к сказке — это универсальный компонент большей части художественной литературы, который больше не только развлекает, но также служит делу обучения, информации и развития аудитории. Хор в классической драме, например, прокомментировал жалобы и составил сообщение для целевой аудитории. С другой стороны, романы Чарльза Диккенса справляются с недостатками социальной и экономической системы викторианской Британии, придерживаясь неявной спортивной морали их личного типа.
В молодежной литературе мораль выражается исключительно с помощью фразы: «Этичность рассказа…» Современное рассказывание сказок не использует эти специфические приемы, но использует иронию и другие приемы, чтобы передать ее.
Примеры морали в литературе
Чаще всего басни Эзопа принимаются во внимание, чтобы сделать убедительные моральные выводы. Однако почти во всех литературных произведениях есть мораль, которую нужно донести до читателей. Литературные произведения, ориентированные на детей, изобилуют этическими наставлениями.Они дают детям фантастические тренировки и подсказки на будущее. Такие изречения, как «Будьте друзьями, с которыми вам не нравится», «Не судите людей по тому, как они выглядят» и «Медленно и неуклонно побеждает в гонке», — обычно классы, обнаруженные в конце многих историй. .
Пример №1: Лиса и виноград (Автор Эзоп)
«Снова и снова он пытался отловить соблазнительный кусок, но, оставаясь, должен был отдать его, и уходил, держа свой нос в воздухе, говоря:« Я уверен, что они могут быть кислыми.’“
Это последние сорта из «Лисы и винограда» Эзопа. Это последнее утверждение, что лиса выражает свою неприязнь к винограду, который она пыталась снова и снова схватить. В этой конкретной сказке с помощью Эзопа рассказывается о модной зависимости людей, которые не могут признать свое поражение. Вместо этого они перекладывают вину на человека или что-то еще. То же самое и с лисой из этой сказки, которая терпит неудачу после многочисленных попыток.
Пример 2: Dr.Фаусту (Кристофер Марлоу)
«Боже мой, Боже мой, теперь не смотри на меня так свирепо!
Ольха и змеи дают мне немного вздохнуть!
Урод, черт возьми, не зевай: приходи, не Люцифер:
Я сожгу свои книги: Ах, Мефистофилис! »
Можно без проблем определить местонахождение ужаса и ужаса, выраженных доктором Фаустом в его последнем монологе. Его падение указывает на то, что, несмотря на то, что он был образованным человеком, он совершил выдающуюся ошибку, продав свою душу сатане.Его раскаяние в своих проступках приводит читателя к осознанию того, что курс сатаны обречен. История доктора Фауста символизирует вечную битву между желаемым и злом, пороком и добродетелью.
Пример № 3: История Расселаса, принца Абиссинии (Сэмюэл Джонсон)
«У меня даже здесь мир раньше меня; Оценим на досуге: подлинное счастье где-то нужно определить… Счастье должно быть чем-то сильным и постоянным, без страха и без неуверенности.”
В своем известном романе «Расселас» Сэмюэл Джонсон рассказывает историю принца, который сбегает из долины счастья в поисках вечного счастья, которое он, в конце концов, нигде не раскрывает. И это моральный урок этой сказки.
Функция морали
В период с 1780 по 1830 год нравственность была связана с основной причиной литературы, особенно литературы, написанной для детей. В 18 веке работы с использованием Джона Локка и Жан-Жака Руссо были нацелены на молодежь как на литературную аудиторию.Однако, поскольку Э. М. Форстер утверждал: каждая правильная история имеет мораль, а каждая плохая история является моралью, теперь очень важно вывести мораль. Это потому, что в конечном итоге цель литературы — сделать мир лучше, что невозможно без наставничества. Следовательно, этичность важна для некоторой части литературы, которая затем может служить основной сутью любого литературного произведения.
Разница между темой и моралью
История, действие или любая пьеса должны иметь или, по крайней мере, должны иметь тему.В конце также должен быть моральный урок. Это два разных термина, относящиеся к разным вещам и требующие внимательности при выявлении их расхождений. Особенно если это делается по академическим причинам, речь идет не только об определении терминов, но и о том, чтобы уделить время глубокому анализу имеющегося у вас контента.
Художественные произведения часто содержат темы и уроки морали. Они предназначены для читателей, слушателей или зрителей, хотя некоторые из них, в зависимости от намерений владельцев, заявляют тему заранее.Если нет, то потребителю контента следует изо всех сил стараться получить от работы и то, и другое.
Если вам не удается понять разницу между моралью и темой рассказа, вы можете изучить различные варианты, как это сделать. Например, вы можете узнать мораль истории на собственном опыте. С другой стороны, тема произведения обычно является всеобъемлющим посланием и передается через сеттинг истории, персонажей и действия, содержащиеся в ней.
Определение темы
Тема — это сообщение, абстрактная идея, центральная идея или универсальная истина в любом искусстве.Его можно определить как предмет написания, выступления, выставки или любого другого художественного произведения. Его также можно назвать предметом или темой. Кроме того, вы можете определить это как идею, которая пронизывает, возникает и повторяется в литературном или художественном произведении.
Это важная идея, которая проходит во время разговора, письма или обсуждения. Автор или создатель контента должен поддерживать ход работы, чтобы гарантировать, что они излагают идею, развивают ее любым способом, который они считают подходящим, и повторяют ее повсюду.
Примеры тем
У произведения искусства могут быть разные темы. Он может либо работать над основной с подтемами, либо разъяснять основную. Некоторые из наиболее распространенных из них перечислены ниже:
Смерть
Изоляция
Любовь побеждает все
Воля к выживанию
Утрата невиновности
Выживание
Страх неудачи
Обновление / возрождение
Определение морали
Мораль — это урок, который потребитель произведения искусства ожидает извлечь из истории или опыта, через которые проходит персонаж в произведении.Это также сообщение, которое можно ожидать от каждого написанного, акта или любого другого произведения искусства, которое они потребляют.
Примеры нравственности
У произведения искусства могут быть разные уроки. Также может быть одна основная и разбросанные по части работы. Это лежит на потребителе, например, если в академических целях получить каждый урок в конце действий, представленных в работе. Вот некоторые из общих уроков:
Гордость предшествует падению
Подумайте дважды, прежде чем прыгнуть
Медленно и стабильно — верная победа
Довольствоваться тем, что у вас есть
Птица в руке стоит двух в кустах
Будьте готовы
Птицы стая падают вместе
Одежда не делает мужчину
Возможные сходства между темой и моралью
И тема, и мораль — это идеи, которые часто подразумеваются без необходимости в явном изложении.Часто в результате они вводят в заблуждение как автора, так и аудиторию или читателя.
Разница между темой и моралью
В любом произведении искусства темы и мораль пересекаются. Однако есть небольшие отличия.
Тема — это центральная идея, на которой основано произведение на протяжении всего рассказа, книги или фильма. Моральный урок — это сообщение или урок, который автор, разработчик или создатель работы хочет, чтобы вы извлекли из своей работы.
Мораль рассказа может быть изложена в конце рассказа, особенно в детской литературе, но тема может быть изложена только в начале, в зависимости от необходимости и цели.
Тема — это в основном универсальные ценности, такие как сострадание, верность, любовь и честность, в то время как урок может быть ограничен для определенной группы людей или быть конкретным для нее.
У произведения искусства может быть несколько тем, но владелец произведения может решить придерживаться одной морали, основанной на разных темах.
Тема — это то, что писатель использует для направления и развития сюжета своего письма, в то время как мораль — это то, что аудитория извлечет из произведения после того, как оно будет закончено.
Тема и мораль: сравнительная таблица
Краткое изложение темы против. Мораль
Хотя для большинства людей эти два термина, тема и мораль могут означать одно и то же, они не близки по своему значению. В то время как первый заранее сообщает потребителю контента, чего ожидать от истории или действия, второй ожидает, что читатель или зритель усвоит урок, извлеченный после прочтения истории или просмотра действия.
Сара Филис Браун
Происхождение: Хьюстон, Техас
Образование: магистр изящных искусств (M.F.A.) | Массачусетский университет в Амхерсте. У нее также есть сертификат по статистическим приложениям. Она написала множество статей, сообщений в блогах, статей, описаний продуктов, обзоров продуктов, призраков, художественной литературы и сценариев.
Она возглавляла группу экспертов по установлению воздействия субсидированных канализационных сетей в сельских трущобах в Кении (под эгидой Всемирного банка).
No related posts.

Богема бильярдный центр в Барнауле

Мораль в литературе: Мегаэнциклопедия Кирилла и Мефодия

Идея и мораль. И немного о теме произведения / Дмитрий Пономарёв

Сергей МОРОЗОВ. Мораль и литература

мораль (в басне) — это… Что такое мораль (в басне)?

Смотреть что такое «мораль (в басне)» в других словарях:

Книги

Учит ли русская классика нравственности / Newtonew: новости сетевого образования

Сергей Морозов. Мораль и литература

Мораль и литература

Произведение морали (анализ басни) — Вопросы литературы

Искусство и мораль — Вопросы литературы

Литература и нравственность — Институт межвузовских исследований

Делает ли вас чтение литературы более нравственным?

Стэнфордских ученых обсуждают моральные достоинства чтения художественной литературы

Контакт для СМИ

литературы и моральных целей Робертсона Дэвиса | Статьи

Моральное значение художественной литературы и литературы

Что такое нейрохакинг?

Пример №1: Обновление обучения

Познакомьтесь с другими нейрохакерами

Пример # 2: предотвращение зависания мозга

Сейчас прекрасное время для того, чтобы заняться нейрохакингом

Пример # 3: устранение мозгового тумана

Мораль — Примеры и определение морали

Разница между темой и моралью

Определение темы

Примеры тем

Определение морали

Примеры нравственности

Возможные сходства между темой и моралью

Разница между темой и моралью

Тема и мораль: сравнительная таблица

Краткое изложение темы против. Мораль

Добавить комментарий Отменить ответ