СКЕПТИЦИЗМ — это… Что такое СКЕПТИЦИЗМ?
(франц. scepticisme, от греч. σκεπτικός, букв. – рассматривающий, исследующий)– гносеологич. позиция, в основе к-рой лежит недоверие к любым определ. взглядам и представлениям, сомнение в существовании истины и возможности к.-л. надежного ее критерия. Крайняя форма С., основанная на утверждении, что в наших знаниях нет ничего, соответствующего действительности, что достоверное знание в принципе недостижимо, есть агностицизм. Акцентируя относительность человеч. познания, С. сыграл положит. роль в борьбе с различными формами догматизма и постановке ряда проблем диалектики познания, хотя оказался и не в состоянии разрешить их. Вскрывая неполноту и неточность наших знаний, их связь с историч. условиями процесса познания, С. абсолютизирует эту относительность и приходит в итоге к сомнению в возможности к.-л. объективного знания вообще. Провозглашая отказ от суждений в принципе, С. в то же время постоянно вынужден принимать определ. суждения фактически. Смена теорий в науке толкуется С. как свидетельство недостоверности всякого знания вообще. Историч. роль С. в идейной борьбе и обществ. жизни была различной в зависимости от того, что являлось предметом его критики и подвергалось сомнению. В др.-греч. философии скептич. аргументация содержится в критике элейской школой, Гераклита, софистами – элейцев, в философии мегарской школы, киников, киренской школы. В развитии собственно скептич. школы различают три периода: 1) ранний С., основателем к-рого был Пиррон; 2) С., развивавшийся в Академии платоновской при ее руководителях Аркесилае и Карнеаде; 3) поздний С., представленный Энесидемом, Агриппой, Секстом Эмпириком и др. Тщетность попыток найти критерий истинности как чувств. познания, так и мышления (для выбора критерия необходим критерий выбора и т.д.), подчеркивание различий моральных норм у разных народов, критика основ всякой религии, выяснение того, как различные теории опровергают друг друга, мысль о том, что всякая истина доказывается другой, а это ведет либо к кругу в доказательстве, либо к произвольному выбору аксиом, либо к бесконечному регрессу, доводы, свидетельствующие, что существование причинности недоказуемо, – таковы важнейшие аргументы («тропы»), к-рыми антич. скептики обосновывают равносильность противоположных утверждений и принцип воздержания от суждения. Но необходимость действовать, принимая определ. решения, заставляет антич. С. признать, что хотя, возможно, и нет критерия истины, но есть критерий практич. поведения. Этот критерий должен основываться на «разумной вероятности» (Аркесилай). Античный С. призывает следовать тому, к чему нас влекут ощущения и чувства (есть, когда чувствуем голод, и т.п.), следовать законам и обычаям страны, заниматься определ. деятельностью (в т.ч. и научной) и т.д. Покидая позицию, равно не доверяющую ощущению и мышлению, антич. С. отдает предпочтение чувств. знанию, вплотную подходя к эмпиризму и опытной науке. Опытной наукой – медициной – занимаются последние представители антич. С: Менодот, Феод, Секст и Сатурнин. Др.-греч. скептики разрабатывают условия, соблюдение к-рых повышает вероятность знания, доставляемого наблюдением и экспериментом («три степени вероятия» в Академии, «напоминающий знак» у Секста, три вида опыта у Менодота). С. средневековья играл прогрессивную роль как форма критики церк. догматизма [напр., у Абеляра в соч. «Да и нет» («Sic et non») и др.]. В еще большей мере эта тенденция была свойственна С. Возрождения. На протяжении 16–18 вв. как прогрессивные, так и реакц. мыслители именовали С. всякую критику религии и догматич. метафизики вообще. Скептич. идеи содержались в произведениях Николая Кузанского, Эразма Роттердамского, Агриппы Неттесхеймского, но наиболее полно и ярко были выражены у Монтеня. Печать С. лежит также на произведениях Ф. Санчеса, Ж. Валле, О. Талона, Бодена, Шаррона. С. древних был реакцией на теоретич. построения, созданные мыслью, не знавшей ограничений, налагаемых на умозрение фактич. знаниями. В отличие от этого, С. Возрождения предшествовало порабощение мысли традицией и авторитетами. Поэтому отправной пункт нового С. – восстание против власти авторитетов и догматизма общепринятых мнений, требование свободы мысли, призыв ничего не принимать на веру. Его гл. враг – фидеизм. Если антич. скептики ставили под вопрос все установленное разумом, утверждая его бессилие, то С. Возрождения ставил под сомнение все, принимавшееся до сих пор на веру, провозглашал высшим судьей разум. Т.о., он противопоставлял фидеизму рационализм. Вместе с тем С. Возрождения требовал опытного исследования природы и обществ. жизни, расчищая почву науке нового времени. Нападая на политич. и этич. принципы феодализма, он защищал бурж. идеи естеств. равенства людей и индивидуализма.Скептицизм — это… Что такое Скептицизм?
Скептици́зм (от др.-греч. σκεπτικός — рассматривающий, исследующий) — философское направление, выдвигающее сомнение в качестве принципа мышления, особенно сомнение в надёжности истины. Умеренный скептицизм
Секст Эмпирик в работе «Три книги пирроновых положений» отмечал, что скептицизм не рассматривает сомнение как принцип, а использует сомнение как полемическое оружие против догматиков, принцип скептицизма — явление. Следует различать обыденный скептицизм, научный и философский скептицизм. В обыденном смысле скептицизм — воздержание от суждений, обусловленное сомнениями. Научный скептицизм — последовательная оппозиция учениям, не имеющим эмпирических доказательств. Философский скептицизм — направление в философии, выражающее сомнение в возможности достоверного знания
Античный скептицизм
Античный скептицизм как реакция на метафизический догматизм представлен прежде всего Пирроном (испытавшем влияние раннего буддизма[нет в источнике][2]), затем средней академией (Аркесилай) и т. н. поздним скептицизмом (Энесидем, Агриппа, Секст Эмпирик). Энесидем указывает десять принципов (тропов) скептицизма: первые шесть — это различие живых существ; людей; органов чувств; состояний индивида; положений, расстояний, мест; явлений по их связям; последние четыре принципа — это смешанное бытие воспринимаемого объекта с др. объектами; относительность вообще; зависимость от количества восприятий; зависимость от уровня образования, нравов, законов, философских и религиозных взглядов.
Критика скептицизма
Скептик говорит, что знание требует уверенности. Но как он может об этом знать? Об этом пишут Теодор Шик и Льюис Вон: «Если скептики не уверены, что знание требует уверенности, они не могут знать, что это так». Это даёт серьёзное основание сомневаться в утверждении, что знание требует уверенности. Согласно законам логики, опираясь на это высказывание, можно сомневаться в скептицизме и оспорить скептицизм в целом. Однако реальность не состоит исключительно из законов логики[3] (в которой существуют неразрешимые парадоксы, сводящие все вышесказанное на нет), поэтому к подобной критике необходимо относиться осторожно. (Пример: абсолютных скептиков не бывает, поэтому совсем необязательно, что скептик будет сомневаться в очевидных вещах)
Важнейшие представители:
Примечания
Литература
Ссылки
Понятие скептицизма в философии, науке и обыденной жизни
Слово «скептицизм» происходит от греческого «скептикос», что означает «изучающий, исследующий». Скептицизм — это направление, основанное на сомнении как базовом принципе мышления и познания. Философское направление , подвергающее сомнению возможность познания реальности или какого-то ее фрагмента .
Философский скептицизм
«Философия – не наука» — это высказывание олицетворяет сущность философского скептицизма. Скептики от философии сомневаются в том, что достоверное знание вообще возможно, так как объективные доказательства чего бы то ни было отсутствуют. Все знания человечества базируются исключительно на субъективном восприятии тех людей, которые пытались понять или объяснить то или иное явление, а раз их восприятие субъективно, то есть зависит от индивидуальных особенностей человека, то этому восприятию нельзя полностью доверять.
Критика скептицизма
Критики скептицизма используют против него его же принцип: если восприятие человека субъективно, то и его сомнение в этом восприятии субъективно. Проще говоря, если скептики требуют доказательств, то где доказательство того, что эти доказательства необходимы? Получается замкнутый круг, раз принцип, требующий доказательств, сам требует доказательства.
Отсюда следует, что абсолютный скептицизм практически невозможен. На деле в философии больше распространён так называемый умеренный скептицизм, который подразумевает в основном строгие требования к фактам и сдержанность в отношении новых идей, теорий и гипотез. Некоторые скептики полагают, что достоверное знание всё же существует, просто у людей в настоящий момент отсутствует возможность его получить. Такой подход лелеет надежду на то, что в будущем будет больше возможностей перейти от субъективного познания к объективному.
История развития
Впервые скептицизм как течение зарождается в Древней Греции. Представителями этого направления были многие известные философы: Пиррон, Гераклит, Секст Эмпирик и другие. Идеи скептицизма во многом разделял и Сократ.
Именно греки первыми столкнулись с проблемой субъективного познания, основанного на индивидуальном восприятии человеческих существ. Взаимное опровержение различных теорий друг другом, религиозные сомнения, различия нравственных норм в разных странах привели греков к замкнутому кругу, где:
- любой факт или истина основывается на других фактах или истинах;
- исходный факт или истину определить невозможно;
- выбор произвольной исходной точки требует обоснования выбора этой исходной точки.
В качестве решения проблемы кругового доказательства древние эллины предлагали либо отказ от суждений в принципе, либо смягчение требований к истине. Первый принцип препятствует накоплению знаний в любой форме. Второй вариант предполагает, что даже в условиях субъективного восприятия реальности сохраняется необходимость действия, а значит, скептицизм должен скорее служить критерием разумного поведения, способствовать выбору наиболее выгодной стратегии поведения.
Так, античный скептицизм предлагал соблюдать законы и правила страны или города, в котором человек живёт, прислушиваться к собственному телу, удовлетворять физические потребности, заниматься наукой, опираясь на проверенные факты. Этот подход лёг в основу античной медицины и способствовал накоплению проверенных опытом знаний. Схожим образом скептицизм развивался и в философии других стран, например, в древней Индии и древнем Китае, а также на среднем Востоке.
В период Средневековья скептицизм не был распространённой научной концепцией, так как господствовавшие в Европе религиозные убеждения были основаны на вере, а не на сомнении. Однако уже во времена Возрождения он вновь набирает силу в рамках критики теологических догматов. Эпохе Возрождения свойственны сомнения в предлагаемых церковью постулатах, базирующихся на слепой вере, не требующей доказательств. Именно тогда авторитет веры и традиции сменился авторитетом разума и рационализма. Таким образом, скептицизм способствовал развитию научного подхода, стимулировал исследование природных и общественных явлений.
Однако замкнутый круг скептицизма проявился и в философии Возрождения, а также в философии Нового времени. Требования к разумному обоснованию любого явления или теории возвращают на исходную позицию: не существует изначального факта, который не нужно было бы подтверждать другими фактами. Эту мысль высказывали в своих произведениях такие философы, как Декарт, Вольтер и Дидро. Подобные противоречия привели к тому, что в философии начали ставить под сомнение не только возможность познания истины (агностицизм), но и само существование объективного мира (солипсизм).
Проблема кругового доказательства в философии существует до сих пор – пройдя все этапы от софизма и цинизма до позитивизма, неопозитивизма и иррационализма, она стала постоянным компонентом философского знания вообще.
Научный скептицизм
Следует различать философский и научный скептицизм. Задача последнего – обеспечивать надёжность знания. Он подвергает сомнению все теории, не имеющие подтверждений, полученных эмпирическим, то есть опытным путём. Этот подход опирается на следующие инструменты и принципы:
- необходимость экспериментальных доказательств;
- необходимость повторного воспроизведения результатов эксперимента;
- критическое мышление;
- дедуктивная логика.
Научным скептицизмом также называют общественное движение, которое борется с псевдонаучными течениями типа гомеопатии, астрологии, парапсихологии, уфологии и так далее. Это движение впервые появилось в Соединённых Штатах в 70-х годах ХХ века в период активного интереса к паранормальным явлениям. Так как подобные явления обычно невозможно подтвердить экспериментально либо воспроизвести в контролируемых условиях, скептики от науки отвергают их реальное существование.
Обыденное понятие
В повседневной жизни мы часто используем слова «скептик» и «скептический», говоря о человеке, который не склонен верить другим людям на слово, иными словами, о человеке, которого нельзя убедить в чём-то, не предоставив подтверждений и доказательств.
Отчасти на скептицизме основывается познание мира детьми – они не могут верить всему на слово, ведь нужно на деле убедиться, что вода мокрая, снег холодный, огонь обжигает, а если ходить без шапки в холодную погоду, то можно простудиться.
Так называемый «здоровый скептицизм» — основа безопасного взаимодействия с окружающим миром. Здравое сомнение способно уберечь человека от мошенников, необдуманных поступков, чрезмерного доверия и так далее: прежде, чем дать своё согласие на участие в каком-либо предприятии, разумно будет попросить доказательства того, что затеваемое не принесёт никому вреда. С одной стороны, такой подход может тормозить продвижение вперёд, но с другой стороны, он работает на надёжность результата.
Скептицизмом также называют принцип, который заставляет людей воздерживаться от категоричных высказываний, а также общее состояние неуверенности или сомнения в чём-либо. Это понятие могут даже путать с пессимизмом – ведь именно пессимисты не готовы слепо верить в хороший исход любой затеи.
../../Существование и деятельность в определении ценностного отношения. 5.3
Глава 5. Онтология распада ценностного отношения в экзистенциальном аспекте
§3. Скептицизм как форма выражения и способ понимания кризиса ценностного отношения
Объектом скептического размышления традиционно выступало человеческое познание. Сомнение в его достоверности, надежности средств познания, истинности результатов познания было основой возникновения скептицизма и основной темой сочинений скептиков. В философии начало скептицизма связано с именем Пиррона Элидского (365-275 до н.э.), а наиболее полное и систематизированное изложение основных положений этого учения дано в работах Секста Эмпирика (2-3 вв. н.э.).
А.Ф. Лосев, обобщая основные положения скептицизма, выражает их так: «… все, что существует, в то же время и не существует; все, что возможно, в то же время и невозможно; всякое наше высказывание есть в то же самое время и отсутствие всякого высказывания; всякая вещь, отличная от другой, одновременно и тождественна с ней; всякое утвердительное суждение одновременно является и отрицательным суждением…» [ 1]. А отношение скептицизма к познанию выражено формулой: «Никто ничего ни о чем никогда и ни как не знает и не может знать» [ 2].
Эти и другие подобные суждения скептиков нередко вызывали отрицательную оценку вплоть до отождествления скептицизма с нигилизмом и агностицизмом. Однако, как это показано в литературе [ 3], скептицизм исходит из того, что не доказано существование пути, ведущего к истине, а потому истинность различных знаний доказана не более, чем их ложность. Агностицизм же настаивает на отрицательном решении вопроса об истинности человеческих знаний, что противоречит важному положению скептицизма о способности всех скептических утверждений опровергать и самих себя. Секст Эмпирик пишет: «Относительно всех скептических выражений следует заранее признать, то, что мы вовсе не утверждаем, что они правильны, так как говорим, что они могут быть опровергнуты сами собой, будучи описаны вместе с теми вещами, о которых они говорят, подобно тому, как очистительные лекарства не только избавляют тело от соков, но вместе с ними выгоняются сами» [ 4].
Скептицизм ориентирует познание на поиск истинного знания, хотя и сомневается в достижении этого поиска. Возникнув в лоне философии, скептицизм в той или иной мере сопутствовал и способствовал ее развитию. Сегодня его значение становится все более существенным, так как появились такие объекты познания, которые иначе как с позиций скептицизма не осознать и не оценить. Речь идет о качествах человека и способе его существования, порождающего глобальные проблемы, начало исследованию которых положено Римским клубом. Сами глобальные проблемы становятся объективной предпосылкой появления духа скептицизма. А кризис рационализма и кризис ценностных систем, включая кризис ценностей, обусловивший распад советского общества, способствуют оформлению духа скептицизма в определенную философскую позицию.
Исследования Римского клуба, по сути, подвергли сомнению смысл и значение всей познавательной и преобразовательной деятельности человечества. На смену положительному одобрению деятельности человека по преобразованию объективного мира сообразно человеческим потребностям и интересам пришло фундаментальное сомнение в правомерности ее осуществления в тех формах и масштабах, которые она приобрела во второй половине XX столетия. А. Печчеи видел корень глобального кризиса в кризисе человека, с одной стороны, как кризиса цивилизации или культуры, а, с другой стороны, имея ввиду исследования А. Кинга, как биологический кризис человека. «Человек … стал доминирующим видом на планете за счет того, что он беспощадно устранял и уничтожал не только других живых существ, но также и более слабые расы и менее приспособленных к выживанию членов своей собственной человеческой семьи. Отрицательную роль на протяжении всей его длительной эволюции сыграли, наряду с другими, и такие его качества, как эгоизм, жадность, ощущение власти над другими, гордость обладания и т.д.» [ 5].
Новый гуманизм, провозглашенный А. Печчеи, предполагает вместе с преодолением отрицательных человеческих качеств формировать новые положительные качества: «Чувство глобальности, любовь к справедливости и нетерпимости к насилию» [ 6]. Но провозглашение необходимости новых качеств, как и призыв к преодолению отрицательных качеств, лишь усиливает сомнение в возможности выхода из глобального кризиса. Ибо осознание глобальных проблем не остановило и даже не замедлило объективные процессы взрывного развития человечества. Сам А. Печчеи сознавал «практическую неосуществимость» технического моратория, призванного хоть как-то регулировать или ограничивать лавинный и абсолютно анархический процесс технического развития [ 7]. То есть, несмотря на процесс выработки общечеловеческих ценностей, несмотря на научные и философские исследования, несмотря на существующие интегративные процессы, деятельность человечества в целом не имеет направления, цели, смысла, которые бы были общепризнаны. Конечно, может возникнуть вынужденное единство по вопросу выживания из-за каких-то опасностей. Но выживание — не та граница, которая порождена деятельностью самой по себе. Проблема в том, существуют ли самоограничения, присущие человеческой деятельности изначально или таких границ у нее нет.
При всех противоречиях, исторической ограниченности в каждый момент времени человеческого познания можно найти немало рассуждений о его потенциальной безграничности, все более возрастающих возможностях обосновывать деятельность по преобразованию мира. При этом гораздо меньшее внимание привлекает вопрос о том, зачем и куда направлена человеческая деятельность, содержит ли она в себе какие-либо ограничения помимо тех, которые проистекают из объективных противоречий или исторической ограниченности. Если предположить, что таких ограничений нет, то все осуществляемое далее человечеством приведет его к самоуничтожению, причем это такой результат, что неважно, будет ли он достигнут по сценариям Римского клуба или иначе. Если предположить, что такие ограничения есть или должны быть, то, что они собой представляют? Может, это те ограничения, которые содержат религиозные книги, правовые законы, нравственные нормы и традиции? Но они имеют характер как бы внутренних регуляторов, упорядочения конкретных видов деятельности и из них трудно установить, или это требует специальных усилий, в чем принципиально может себя ограничить человеческое познание и деятельность по преобразованию мира.
Скептицизм как выражение негативного, отрицательного компонента всякой деятельности в философствовании всегда присутствует неназванным или обозначенным, но обязательным символическим смысловым фоном философствования. Герменевтика предполагает отсутствие смысла как границу возможностей истолковывания текстов. Философия религии предполагает отказ от абсолютности религиозных истин с тем, чтобы они могли быть предметом рефлексивного познания, и потому эти истины перестают быть именно истинами в силу отсутствия в них абсолютного. Экзистенциалистское истолкование существования предполагает его неизменность, тогда как все напряжение этого истолкования определено тем, что существование соотнесено с ничто и его присутствие можно понять при изменяющейся сути возникающих и исчезающих фрагментов сущего. Даже материализм, предполагая абсолютность материи, определяет ее через отрицательные предикаты одного из ее атрибутов, то есть как существование вне и независимо от сознания, а затем наполняет образовавшееся из отрицательных предикатов смысловое пространство содержаниями, образуемыми из обобщений научного познания. Отрицательное предварение положительного содержания познания, не попадая в рефлексивное отношение познающего, тем не менее, всегда выполняет положительную роль конструирования предмета познания — пусть предмета мертвого через отрицательный компонент своей включенности в превосходящую целостность — но позволяющего добывать истину в пределах тех условий и методов, которые предопределяют познание.
Скептицизм не отрицает все познание и его результаты, когда целенаправленно раскрывает отрицательные компоненты познания. То есть скептицизм — это не нигилизм или агностицизм, а некое стремление показать границы того удаления от бытия, которое осуществлено познавательной деятельностью. По отношению же к познанию, которое обосновывает разрушение природы, уничтожение живых существ, скептицизм находит эмпирическое основание, то есть сами явления разрушения и уничтожения. В этом смысле скептицизм порожден совокупным разрушительным эффектом глобальной деятельности. Человечество, теряя символы культуры, остается один на один со своей способностью к ничем неограниченному преобразованию всего и вся, то есть способностью, по необходимости предполагающей нарастание всевозможных разрушений. По мере отрицания и преобразования культуры прошлых веков человечество превращается в субъект самого себя, самозаменяющий свою сущность и существование без опоры на какие-либо общепризнанные ценности понимания бытия. Нет соответствующих символов, имен, экзистенциального смысла. Эмоционально-поэтическое напряжение творчества Ф. Ницше, его символическое по социально-культурному значению и трагическое по экзистенциальному смыслу сумасшествие можно понимать прологом к длящемуся в последующих поколениях процессу поглощения и человеческого познания и человеческого самопонимания преобразовательной деятельностью, лишенной смысла. Человечество один на один с собой, сокрушая мифы, ценности прошлого все более впадает в штопор своего экзистенциального полета, образуемого созиданием-разрушением себя и всей сферы инобытия преобразованной человеком природы.
Принцип нетерпимости к насилию, стремление к ненасилию — это существенное ограничение человеческой деятельности, провозглашенное новым гуманизмом. Однако есть основание сомневаться в возможности его реализации. Во-первых, существует разрыв между идеальным долженствованием и реально осуществляемой деятельностью: имеет место насилие по отношению к людям, по отношению к животным, по отношению к природе в целом, и нет основания полагать, что провозглашение принципа ненасилия как общечеловеческой нравственной ценности имело существенное значение в плане реального ограничения насилия. Во-вторых, хотя существуют объективные предпосылки альтруизма, взаимопомощи людей и, следовательно, возможности осуществлять деятельность в ненасильственных формах (исследования П.А. Кропоткина, В.П. Эфроимсона), также есть и предпосылка деструктивной, агрессивной, насильственной деятельности (исследования З. Фрейда, Э. Фромма, К. Лоренца). В-третьих, глобальные проявления деятельности человечества содержат в себе единство созидания и разрушения. Непосредственно-разрушительная деятельность не просто понижает уровень организации объектов этой деятельности, а уничтожает их: гибель людей, биологических видов, разрушение биогеоценозов и т.д. Опосредованно-разрушительная сторона деятельности, которая в системе ценностей осуществляющего ее конкретного социального субъекта может выглядеть целиком созидательной, проявляется не как реализация цели разрушения, а как отдаленное ее следствие — отдаленное либо во времени, либо в пространстве, либо в сложной цепи опосредованных процессов, смысл и структуру которых не в состоянии осознать в рамках своих познавательных средств субъект деятельности. Таким образом, в рамках человеческой деятельности сосуществуют насилие и ненасилие, созидание и разрушение. Феномен осуществления насилия часто встречается как утверждение ненасилия. В глобальном же плане человеческая деятельность — это созидание и разрушение одновременно.
В локальных преобразованиях прошлого казалось, что человек познает и материально создает по преимуществу положительно новое. Но появившиеся обобщения всеобщих результатов познания и деятельности человечества в исследованиях Римского клуба дали серьезный импульс к скептическому переосмыслению всей познавательной и материально-преобразующей деятельности индивидов, социальных групп, различных человеческих сообществ, государств, человечества в целом. В процессе познания человек создает такие новые идеальные объекты, которых нет и не может быть в объективной реальности как порождения естественной целесообразности. Но человек еще и создает эти новые объекты в материально-преобразующей деятельности, необратимо разрушая или понижая уровень организации материальных систем, существовавших до человеческого воздействия в бесконечной системе естественно-исторически сформированных связей объективного мира. Именно поэтому, в случае отсутствия границ деятельности, необратимые разрушения накапливаются и нарастают так, что неизбежен вопрос о том, имеет ли какой-либо положительный смысл все созидаемое человеком.
Предположить же возможность такого преобразования, когда человек создаст новую гармонию и целесообразность всего мира в целом, преобразовав все существующее, — предположить такое невозможно, так как во многих отношениях все существующее бесконечно и человек с его возможностями, в том числе познавательными, несоизмерим с миром. А раз он преобразует существующее лишь частично, то он, по мере роста масштабов и глубины преобразования, все более разрушает и нарушает естественно-исторически сложившуюся целесообразность мира. Для предотвращения все более многообразных последствий этого разрушения человек вынужден еще более интенсивно изменять и преобразовывать объективный мир. Возникает порочный круг самопорождения деятельности человека, круг все более расширяющийся и тем самым все более углубляющий разрыв человека и мира естественной целесообразности.
Сомнения в возможностях ограничить человеческую деятельность и тем самым выявить какое-то общее направление или смысл этой деятельности в глобальном масштабе — это основа мировоззренческой или философской позиции, которую можно назвать праксиологическим скептицизмом. Если гносеологический скептицизм развивался в различных формах сомнения относительно способов и результатов познания, то объектом праксиологического скептицизма становятся глобальные проявления человеческой деятельности.
Разрушительную сторону деятельности необходимо обратить на саму деятельность, ее ценностные и мировоззренческие основания. В этом заключен абстрактный смысл позитивного предназначения скептицизма.
Одним из конкретных объектов, на которые следует направить скептическое сомнение, является научное познание и соответствующее мировоззрение, играющие значительную роль в осуществлении преобразовательной деятельности. В плане отношения к научному познанию не может быть отрицания как отказа от науки, научности. Здесь область скепсиса в том, что у научного познания отсутствует смысл. Все интегративные процессы дают относительные общие значения, но вопрос «зачем существует наука?» подразумевает возникшие реальные возможности самоуничтожения человечества, которые не могли возникнуть без науки. Общие значения указывают на достижение объективно-истинного познания сущего, на обеспечение жизни человека и т.д., но если речь идет о смысле научного познания, то его собственное существование должно быть помыслено в отношении к бытию, становлению инобытия, относительным значениям ничто. И если вопрос о смысле существования научного познания поставить именно так, то ни само научное познание, ни общие методологические указания диалектики или синергетики не объяснят удовлетворительно хаос инобытийных сил, никак не вписывающихся в рациональные схемы. Недиалектическое отрицание бытия и несинергетический хаос, порождаемые деятельностью, опирающейся на научное познание, заставляют именно со скептическим сомнением признавать отсутствие смысла существования научного познания.
Скептической оценки достойно любое познание, которое обслуживает деятельность. М. Хайдеггер ясно выражает сомнение в возможности найти решения глобальных проблем, порождаемых деятельностью, если исходить из деятельностной парадигмы познания. Он пишет: «Никакая акция, никакой активизм не изменяет состояние мира, потому что бытие как действенность и действие замыкают сущее от события. Даже неимоверное страдание, захлестнувшее землю, неспособно само по себе пробудить никакой перемены, потому что оно воспринимается как страдание, т.е. отрицательно и тем самым как состояние противоположное действию, а стало быть — заодно с действием в той же самой метафизической сфере воли к воле» [ 8].
Человечество падает в пропасть самоизменений и изменений мира все более ускоренно. Глобальная деятельность не продолжение бытия-становления, а становление инобытия из производимого деятельностью разрушения. Сущностный онтологический компонент этого процесса образует потеря бытийного самопонимания человека, так как человек-субъект, детерминируемый отсутствием такого самопонимания, становится все более активным существом, движимым технологической субъективностью.
Распад ценностного отношения и соответственно трудности определения ценностно-смысловых ориентиров, которые могли бы быть приняты за точки отсчета в понимании направленности глобальной деятельности, обусловливают понимание самоизменения человечества, человека, мира, втянутого в эту изменчивость, как движение в никуда, в ничто. Это можно было бы отрицать, если бы ответ о смысле глобальной деятельности был. Но сегодня такого ответа нет.
Антропный принцип показывает в самом объективном фундаменте открытых наукой констант и законов наличие возможностей существования человека. Антропный принцип свидетельствует о вписанности человека в мир, о гармоничности непосредственной воплощенности человеческого существования всему объективно-представляемому миру. Становление глобальной деятельности есть процесс разрушения храма, в котором было взращено это существо — человек. Храм, из которого вышел человек, не обустраивается соразмерно возможностям, открываемым теми же знаниями объективно представляемого мира, которые указывают на антропный принцип. Храм не обустраивается, а разрушается. Конфликт с миром, который сегодня уже не зависит ни от одного индивида и ни от человечества в целом, развивается столь стремительно, что ближайший к человеку регион бытия — живая природа уже необратимо опустела, так как непосредственные и опосредованные последствия деятельности привели к исчезновению многих биологических видов. «К 2100 году необратимые потери могут достичь 1/3 всех ныне существующих видов» [ 9]. Человек, уничтожая живое, уничтожает возможности существовать самому. Уничтожение живого ничем не компенсировать. Это уничтожение границ, без которых будет невозможно биоэтическое регулирование изменений человека, а следовательно, изменения вне ценностно-смысловых координат присутствия живого, оставят человека один на один с активностью ничто, производимого глобальной деятельностью. Эти изменения и эта активность в течение нескольких поколений преобразуют живой субстрат человеческих существ в иное, чем человек, существо.
Растущий объем и глубина проблем биоэтики указывают на предстоящее изменение человека в существо, о котором невозможно будет сказать что оно есть, кроме как указать на его способность быть элементом превосходящей его целостной системы изменений сущего. Сущностное видение человека социальным, био-социальным, биологическим или кибернетическим существом готовит идеально-операциональное обоснование отказа от религиозных, нравственных, эстетических, правовых запретов изменять человеческое существо. Потеря бытийного самопонимания и доминирование эссенциальных представлений и концепций о человеке в научном познании создают объективное основание грядущего исчезновения человека в бесконечном ничто изменений тела, генов, психики и т.д.
Что-либо высказать о постчеловеческой персонологии было бы столь же наивно, как неандертальцу судить о взаимодействии человека и компьютера. Ибо проецирование в будущее существо остатков человеческого «я», которыми сегодня еще располагает человек, создает утопию более бессмысленную, чем любые из утопий, случавшихся прежде в человеческом познании. Назначение постчеловеческой персонологии лишь в обеспечении проективной иллюзии будто бы чего-то сохраняющегося от существующего настоящего. Будущее ничто человеческого существования уже истолковывает себя иллюзией будущего присутствия такого же человеческого я, каким оно было, реализуя себя в мышлении, языке, чувствах, переживаниях, понимании жизни, живых существ и т.д. Но в том то и состоит вся острота инобытийного превращения человека: «Я существую» как минимум стало проблемой и это «я» в самом себе дистанцируется от себя в деятельное мы, которое имитирует «я» точкой активности, выводящей за границы возможностей понимать бытие. Проблемы самоидентификации, рост психических болезней, рост самоубийств, кризис семьи, смена пола, гипертрофия и эстетизация насилия в массовой культуре указывают на эмпирические проявления процесса исчезновения онтологического самоопределения отдельного человеческого существования.
М. Хайдеггер именно во внутреннем превращении человека видел главную угрозу его существованию: «Человек оцепенело смотрит на то, что может наступить после взрыва атомной бомбы. Человек не видит того, что давно наступило, совершившись как нечто такое, что уже лишь в качестве своего последнего извержения извергнет из себя атомную бомбу с ее взрывом» [ 10].
Органически связан с праксиологическим скептицизмом аксиологический скептицизм. Объектом сомнения становятся ценности, выступающие одним из регуляторов человеческой деятельности. Особый объект скептического размышления — принципы нового гуманизма, которые можно трактовать как относительно новые общечеловеческие ценности. Если в основе этих общечеловеческих ценностей содержится предположение о человеке как безусловной субстанции ценностей вообще или некоей исходной ценности, на что со всей определенностью указывает содержание принципа справедливости и принципа ненасилия, то в конечном счете, допустимо и необходимо преобразование природы ради потребностей и интересов человека, в частности для осуществления программы установления более справедливого международного порядка. Но преобразование природы есть единство созидания и разрушения. Разрушение во многих отношениях необратимо, и масштабы его возрастают, угрожая самому существованию человека. В конечном счете, и в этом пафос исследований Римского клуба, способ существования человека через познание и преобразование природы содержит в себе реальную возможность самоуничтожения. Исходная ценность через объективное воплощение в человеческой деятельности отрицает самою себя.
Другой логически допустимый подход в том, что субстанция ценностей вообще — это природа, сама по себе природная целесообразность. Тогда вновь, но уже в силу абстрактного предположения, человеку нет места в этом мире, ибо его способ существования разрушает природу. Человек в своей истории использовал и преодолевал природную целесообразность даже тогда, когда он ей поклонялся в отчужденном образе божественного разума. Поскольку человек есть единственный субъект оценки, постольку логика первой позиции, то есть признание человека субстанцией ценностей, подсказывает мысль о том, что ради самого человека природа должна быть сохранена. Но это слово «должна» пока остается пустым звуком, так как объективно природа разрушалась, разрушается и будет разрушаться. Новые человеческие качества, о которых писал А. Печчеи, не возникают. Поэтому следует принять вторую позицию ради того, чтобы была и первая. Иначе говоря, казалось бы, следует признать абсолютной исходной субстанцией всех ценностей, включая и человека, природу, как природную целесообразность. Эта исходная ценность могла бы воплотиться через религиозное, нравственное, политическое, правовое, технологическое регулирование поведения, деятельности, общественных отношений людей. Для того, чтобы эта возможность реализовывалась, необходим такой образ природной целесообразности, который бы имел абсолютное положительное ценностное значение для всех людей. В одном из исследований Римского клуба ставилась задача отыскать «такие идеалы, которые могли бы на глобальном уровне выполнять функции, эквивалентные функциям местных и региональных мифов, религий и идеологий в здоровых общественных системах прошлого» [ 11]. Но ценность природы не стала таким идеалом. Таким образом общечеловеческие ценности в одинаковой степени существуют и не существуют.
Становление, оформление и признание общечеловеческих ценностей сегодня есть объективное условие выживания человечества. Способы же философского или морального, религиозного или научного, правового или политического, эстетического или прагматического обоснования общечеловеческих ценностей могут быть подвергнуты сомнению не в меньшей степени, чем любые другие знания. Потребность в общечеловеческих ценностях, которые бы определили границы человеческой деятельности в глобальных масштабах, выглядит как феноменальный момент бытия человечества, который также необходим в своем осуществлении для дальнейшей жизни человечества, как момент дыхания для каждого отдельного человеческого организма. Есть только та разница, что дыхание отдельного человека физиологически принудительно, а осуществление общечеловеческих принципов пока общественно принудительно и не стало объективной потребностью каждого индивида. До тех пор пока содержание, форма существования и регулятивное воздействие общечеловеческих принципов остаются не проявленными достаточно полно (мы лишь свидетели их исторического становления), необходимо их исследование в философии, включая приемы скептицизма.
Итак, аксиологический скептицизм отражает процесс самоотрицания ценностей в человеческой деятельности, разрыв должного и фактически осуществляющегося в деятельности, противоречия становления общечеловеческих ценностей.
Формирование скептического отношения к человеческому познанию, деятельности, ценностям помимо конкретно-исторических предпосылок имеет психологическую основу. Психология скептицизма как философской позиции проявляет себя в том, что глобальные сомнения и аспекты всеобщего отрицания по отношению к человеческому познанию в целом могут быть осознаны и сформулированы индивидом, который переживает сомнения как необходимый, всеобщий для его существования компонент сознания. Предположить, что субъектом философского сомнения может быть человек, лишь играющий в скептицизм или совершающий акт сомнения только в силу признания гносеологического правила «все подвергай сомнению», — такое предположение относится не к философскому скептицизму, а к обычной, постоянно реализуемой познавательной процедуре проверки, применению критериев фальсификации знаний и прочее. Сомнение и отрицание как философское самоопределение скептика подразумевает полное соответствие содержанию этих гносеологических актов мировоззрения и жизненной ситуации субъекта сомнения и отрицания. В вербальном выражении это может выглядеть действительно только как игра интеллектуальных сил, но такое восприятие позиции скептика возникает при внешнем взгляде на Пиррона или Секста Эмпирика с позиций какого-то прочного, положительно усвоенного собственного научного, философского, религиозного или иного нескептического фундамента мировоззрения и жизненного опыта.
Возможно, что психология скептицизма создает внутренние субъективные предпосылки спокойствия, невозмутимости, безмятежности (атараксия Пиррона). Душевное спокойствие делает человека самим собой. Вместе с тем, сомневаясь или отрицая в себе и окружающем мире неизменность форм бытия и познания, скептическая позиция предполагает возможность творчества. Скептицизм через конструирование идеального творческого ничто позволяет взглянуть на все как бы со стороны внешней по отношению к положительному содержанию духовных и материальных явлений. Освобождая место для появления нового, скептицизм оказывается существенной предпосылкой творчества.
Из характеристики психологических особенностей позиции скептицизма становится понятно, что новые объекты скептических оценок, то есть глобальная деятельность человечества, ценности, общечеловеческие ценности, не только подвергаются сомнению, отрицанию, но и творчески отражаются познающим субъектом. А. Печчеи, отрицая ценность суверенитета национальных государств, называя его странным и диким в свете глобальных проблем [ 12], тем самым создает принципиально новый образ человечества. На этом примере становится понятно, что объекты скептических оценок в процессе их познания оказываются не просто предметами простого отрицания. Через скептическое отношение к познаваемому могут возникнуть контуры нового идеального содержания, зеркально-противоположного содержанию отрицаемого объекта. Это особо значимо в диалоге культур по проблемам, выражающим их существенные различия. Скептическое отношение и скептические оценки всегда явно или неявно присутствуют в диалогах индивидов, социальных групп, идейных течений, и в этом смысле скептицизм — необходимый компонент культурного диалога. В значительной мере диалогичность культуры может объяснить истоки скептицизма как философской позиции.
Процесс глобализации человечества в части взаимодействия и диалога различных культур порождает в наше время новые объекты скептических оценок. При этом в условиях, когда общечеловеческие ценности еще не стали отчетливо осознанной для всего человечества системой абсолютных приоритетов, ибо конкретно-исторические формы их культурного содержания превалируют над необходимым для человечества в целом глобальным содержанием, скептицизм как одна из мировоззренческих позиций призван выполнить функцию творческого переосмысления отдельных культурных систем. Моменты взаимного отрицания культур в их философском, религиозном, моральном понимании направляются через взаимное скептическое отношение в русло формирования идеального образа новых общечеловеческих ценностей. Это возможно при условии, что основанием скептического отношения и соответствующих скептических оценок становится бытие человека, охваченного переживанием процесса глобализации человечества. Несомненная историческая роль Римского клуба заключается в формировании чувства и образа глобальности бытия человечества в целом.
В российском обществе после распада системы ценностей советского общества скептическое и, более того, нигилистическое отношение к прошлому, настоящему и будущему бытию, системам ценностей, гуманитарным знаниям получило благодатную почву. Из этого состояния общественного настроения может родиться и скептицизм как философская концепция. Это произойдет, если скептицизм выполнит функцию расчистки места для новой системы ценностей российского общества. Осуществление такой функции сопряжено с тотальной критикой всех ценностей вообще и потому ставит философов-скептиков в положение оппозиции не только по отношению к отжившим ценностям или новым псевдоценностям, но и становящимся, развивающимся новым ценностям, которые в своем естественно-историческом развитии, преодолевая любые скептические оценки, станут действительно консолидирующей основой существования российского общества.
Пока нет взаимодействия экзистенциального и глобального векторов бытия, нет и действия внутреннего самоограничения глобальной деятельности. Глобальная деятельность чуждо противостоит живому существованию своей всеобщей системной операциональностью. А. Печчеи, глубоко экзистенциально переживавшему глобальность саму по себе, впервые удалось поставить проблему несоизмеримости человеческого существования и глобальной деятельности. Но он выразил это не в форме философской концепции. М. Хайдеггер в позднем творчестве разработкой понятия постав, негативных воздействий науки и техники непосредственно на человеческое существование, создал предпосылки сближения экзистенциального мышления и философии глобальных проблем. Ценности экзистенциальные и ценности общечеловеческие только в своем совпадении смогут образовать границы деятельности. Экзистенциализм и философия глобальных проблем осуществляют движение к такому воссоединению ценностей. Кризис ценностного отношения заставляет в этом движении скептически отделять желаемое от действительного, идеально-должное, выраженное общезначимыми понятиями, от духовно-бытийного, выраженного уникальным смыслом имен культурных символов.
Скептическая позиция философа может опираться на собственные положительные убеждения и знания, которые не подвергаются сомнению, но рефлексивно осмысливая их содержание, философ отдает себе отчет в том, что это не единственная, а одна из возможных позиций. Философ, стоящий на позициях скептицизма в полной мере относит к себе формулу Секста Эмпирика: «… никого из философов нельзя называть критерием истины» [ 13].
Примечания
[1] Лосев А.Ф. Культурно-историческое
значение античного скептицизма и деятельность Секста Эмпирика //
Секст Эмпирик. Соч.: В 2 т. М., 1975. Т.1. С.49.
[2] Там же. С.51.
[3] Богуславский В.М. Скептицизм в
философии. М., 1990. С.4-5.
[4] Секст Эмпирик. Соч.: В 2т. М., 1975.
Т.1. С.249.
[5] Печчеи А. Человеческие качества. М.,
1980. С.137.
[6] Там же. С.183.
[7] Там же. С.208.
[8] Хайдеггер М. Время и бытие. М.,
1993. С.192.
[9] Предупреждение человечеству //
Человек. 1993. №5. С.176.
[10] Хайдеггер М. Время и бытие. М.,
1993. С.316.
[11] Печчеи А. Человеческие качества.
М., 1980. С.176-177.
[12] Печчеи А. Человеческие качества.
М., 1980. С.226.
[13] Секст Эмпирик. Соч.: В 2 т. М.,
1975. Т.1. С.124.
Поросёнков С.В.,
Монография: «Существование и деятельность в определении ценностного отношения»: год издания 2002, Пермь, изд-во Пермского гос. ун-та, 408 стр. С.В. Поросенков (кафедра философии Пермского государственного технического ун-та) Адрес: Пермь, 614002, ул. Веселая, д.1 — кв. 69 Поросенков Сергей Владимирович Email: [email protected]
См. также
D. Скептицизм. Лекции по истории философии. Книга вторая
D. Скептицизм
Скептицизм завершил точку зрения субъективности всякого знания тем, что он вообще на место бытия, говоря о знании, поставил выражение «кажимость». Этот скептицизм выступает как нечто чрезвычайно импонирующее, к чему мы должны относиться с большим почтением. Во все времена он считался и еще и теперь считается опаснейшим и даже непобедимым противником философии, так как он является искусством, разлагающим все определенное и показывающим его нам в ничтожности, так что кажется, будто он сам по себе должен быть признан непобедимым, и различие убеждений за{407}висит лишь от того, как отдельный человек решает для себя вопрос, сделаться ли ему сторонником скептицизма или какой-нибудь положительной догматической философии. И верно то, что результатом скептицизма является разложение истины и, значит, всякого содержания; его результатом является, следовательно, полное отрицание. Мы должны также согласиться с тем, что скептицизм непобедим, но непобедим он лишь субъективно, в отношении отдельного человека, который может упорно отстаивать ту точку зрения, что ему нет никакого дела до философии, и признавать лишь отрицание. Скептицизм с этой точки зрения кажется чем-то таким, против чего ничего не поделаешь, и получается представление, что никак нельзя преодолеть человека, бросившегося в объятия скептицизма, и что другой поэтому может лишь спокойно оставаться при своей философии лишь потому, что он ничего знать не хочет о скептицизме; он так, собственно, и должен поступить, так как ведь скептицизм все равно не может быть опровергнут. Само собою разумеется, что если бы мы только уклонялись от встречи со скептицизмом, то он на самом деле не был бы побежден, а продолжал бы существовать и занимал бы более выгодную позицию. Ибо положительная философия предоставляет ему существовать наряду с нею; скептицизм же, напротив, агрессивен по отношению к ней, так как он сознает, что он имеет возможность победить ее, а она сознает, что не может его победить. Мы, разумеется, должны согласиться с тем, что если кто-нибудь хочет во что бы то ни стало быть скептиком, то его нельзя переубедить или заставить принять положительную философию[274], точно также как мы не можем заставить стоять парализованного с головы до ног человека. Скептицизм в самом деле является таким параличом, бесплодностью истины, которая может добраться лишь до самой уверенности, но не в силах добраться до уверенности во всеобщем, а застревает лишь в отрицательном и в отдельном самосознании. Держаться в пределах единичного, – это именно и есть воля единичного; удержать его от {408}этого никто не в состоянии, ибо само собою разумеется, что никого нельзя выгнать из голого ничто. Совсем другое дело – мыслящий скептицизм, суть которого состоит в том, чтобы показывать, что все определенное и конечное представляет собою нечто шаткое. Когда дело идет об этом скептицизме, положительная философия может сознавать, что она в самом деле содержит в самой себе отрицательную сторону скептицизма, и, следовательно, последний не противоположен ей и не находится вне нее, а является некоим ее моментом, но этот момент содержится в ней так, что она заключает в себе отрицание в его истинности, каким его не имеет скептицизм.
Точнее отношение скептицизма к философии состоит в том, что он является диалектикой всего определенного. Можно показать конечность всех представлений об истине, так как они содержат в себе отрицание и, следовательно, противоречие. Обычное всеобщее, бесконечное не составляет исключения, ибо всеобщее, противостоящее особенному, неопределенное, противостоящее определенному, бесконечное, противостоящее конечному, есть именно лишь одна сторона и, как таковая, есть тоже лишь нечто определенное. Скептицизм, таким образом, и направлен против рассудочного мышления, которое признает определенные различия последними, сущими различиями. Но само логическое понятие и есть эта диалектика скептицизма, ибо та отрицательность, которая отличает скептицизм, входит также в состав истинного знания идеи. Различие между скептицизмом и этим знанием заключается лишь в том, что скептик успокаивается на этом отрицательном результате и не идет дальше: «то-то и то-то содержит в себе противоречие, само себя разрушает и, значит, не существует». Но этот результат, как лишь отрицательный, сам в свою очередь является некоей односторонней определенностью, противостоящей положительному результату, т.е. скептицизм поступает лишь как абстрактный рассудок. Он не замечает, что это отрицание есть внутри себя также и некое определенное утвердительное содержание, ибо оно, как отрицание отрицания, есть соотносящаяся с собой отрицательность, и более точно – бесконечное утверждение. Таково в своем совершенно абстрактном выражении отношение между философией и скептицизмом. Идея, как абстрактная идея, есть нечто инертное, косное; истинна она лишь постольку, поскольку она постигает себя как живую. Это происходит тогда, когда она диалектична внутри себя, чтобы снимать с себя косный покой и изменяться. Таким образом, {409}если философская идея диалектична внутри себя, то она является такой не случайно; скептицизм, наоборот, пользуется своей диалектикой случайным образом, наталкиваясь на тот или иной материал, он показывает, что последний отрицателен внутри себя.
Следует, далее, различать между древним и новым скептицизмом; мы имеем теперь дело лишь с первым, ибо лишь он носит подлинный, глубокий характер, между тем как новый скептицизм является скорее эпикуреизмом. Так, например, в новейшее время кичился своим скептицизмом живущий в Геттингене Шульце. Он написал книгу под названием «Энезидем», желая показать этим названием, что он сравнивает себя с носившим это имя скептиком. Шульце излагал и защищал скептицизм против Лейбница и Канта также и в других произведениях. Он, однако, совершенно игнорирует только что указанную нами позицию скептицизма, и вместо того, чтобы установить истинное отличие своего скептицизма от древнего скептицизма, Шульце знать ничего не хочет кроме догматизма и скептицизма, не доходит до третьего философского учения. Шульце и другие кладут в основание своей философии ту мысль, что мы должны считать истинным всякое чувственное бытие, которое нам дается чувственным сознанием; во всем же другом мы должны сомневаться. То, что мы мним, факты сознания, является последней инстанцией. Древние скептики допускали, правда, что мы должны руководиться этими фактами сознания в своем поведении, но им в голову не приходило выдавать их за нечто истинное. Новейший скептицизм направлен лишь против мысли, против понятия и идеи, направлен, стало быть, против высшей философской ступени. Он, следовательно, не подвергает ни малейшему сомнению реальность вещей, а лишь утверждает, что из этой реальности нельзя сделать никакого вывода в пользу мысли. Но это – даже не мужицкая философия, ибо мужики знают, что все земные вещи преходящи и их бытие, следовательно, столь же хорошо, сколь и их небытие. Современный скептицизм представляет собою субъективность, и пустую гордыню сознания, которые, правда, непреодолимы, но не для науки и истины, а для себя, для этой субъективности. Ибо последняя не хочет идти дальше утверждения: «это я считаю истинным; мое ощущение, мое сердце является для меня последней инстанцией». Здесь, таким образом, идет речь лишь об уверенности, а не об истине; это, впрочем, в наши дни больше уже не называется скептицизмом. Но убеждение данного единичного субъекта ничего не доказывает, как бы ни было возвышенно то, что высказано в этом убеждении. Так как, {410}с одной стороны, нам говорят: истина ведь и является лишь убеждением другого человека, а с другой стороны, собственное убеждение, которое ведь тоже есть некое «лишь», ставят высоко, то мы должны оставить субъекта при этом его высокомерии, а затем и смирении. Древний скептицизм, правда, тоже приходит к выводу, что знание лишь субъективно; однако эта субъективность обосновывается путем развертывания мыслящего аннулирования всего того, что признается истинным и существующим, так что вывод гласит, что все непостоянно.
Дело скептицизма, таким образом, неправильно обозначают как учение о сомнении. Не следует также переводить ?????? через «жажда сомнения», хотя скептицизм, согласно Сексту (Pyrrh. Hyp., I, 3, § 7), называли также эфектическим (????????), потому что одно из его главных положений гласило, что мы должны воздерживаться от согласия. Сомнение, однако, лишь означает неуверенность, нерешительность, мысль, противоположную тому, что признается значимым. Zweifel происходит от zwei (два), есть метание, качание туда и обратно между двумя и несколькими мыслями, так что сомневающийся не успокаивается ни на одной, ни на другой мысли, – и, однако, мы должны успокоиться на одной или на другой мысли. Таким образом, легко может статься, что сомнение человека в самом себе приведет его к душевной и духовной разорванности; такое сомнение делает человека беспокойным и приносит несчастье. Так, например, возникают сомнения в бессмертии души, в существовании бога. Сорок лет назад[275] об этом много писали, и также и в поэзии положение скептика сделалось основным мотивом в ней, как, например, в «Мессии», изображалось несчастье сомневающегося. Это предполагает наличие глубокого интереса к некоторому содержанию и желание духа, чтобы это содержание и нем укрепилось или не укрепилось, потому что он считает, что обретет свое спокойствие либо в его укреплении, либо в неукреплении. Такое сомнение якобы свидетельствует, что перед нами тонкий, остроумный мыслитель; на самом же деле оно является лишь пустым тщеславием или расслабленностью, не дающей человеку остановиться на чем-нибудь определенном. В наше время этот скептицизм появился на сцену и выступает, таким образом, как эта всеобщая отрицательность. Но древний скептицизм не сомневается, а уверен в неистинности и равнодушен как к одному, так и другому решению вопроса. Он не переходит подобно блуждающему свету от одних мыслей к другим и обратно, что {411}оставляет еще возможность того, что та или другая мысль все же еще может оказаться истиной, а он уверенно доказывает неистинность всего. Или, иными словами, его сомнение является для него достоверностью, которая не намерена ни достигнуть истины, ни оставить нерешенным вопрос о ней, а считается вполне оконченным свое дело, следовательно, выступает решительно, причем эта решительность не является для него истиной. Эта уверенность в самом себе имеет, таким образом, своим результатом спокойствие и твердость духа внутри себя, в которых нет налета печали и которые являются прямой противоположностью сомнения. Такова точка зрения невозмутимости, исповедуемой скептицизмом.
Раньше, чем приступить к рассмотрению скептицизма, мы должны изложить его внешнюю историю. Что касается происхождения скептицизма, то сами скептики говорят, что он очень древен, а именно, если будем его брать в совершенно неопределенном, общем смысле, будем понимать под ним лишь, скажем, следующее утверждение: «вещи существуют, но их бытие существует не истинно, а предполагает также небытие, или, иными словами, вещи изменчивы. Например, сегодня есть сегодня, но сегодня есть также завтра; теперь – день, но теперь – также и ночь и т.д.». О том, что таким образом признается определенным, говорится также и противоположное. Если мы говорим, что все вещи изменчивы, то это раньше всего означает, что все вещи могут изменяться; но настоящий смысл этого высказывания состоит не в том только, что это может произойти: выражение «все изменчиво», взятое в его всеобщности, означает на самом деле: «Ничего не существует в себе, а сущность всякой вещи состоит в том, что она упраздняет себя, так как вещи в самих себе, согласно своей необходимости, изменчивы. Лишь теперь они таковы, в другое же время они – иные; и самого этого времени теперь уже нет больше, когда я о нем говорю, ибо само время не неподвижно и нет ничего, что оно сделало бы неподвижным». Эта недостоверность чувственного есть издавнее убеждение, как нефилософской публики, так и выступавших доселе философов; и это убеждение в отрицательности всяких определений составляет вместе с тем характерную черту скептицизма. И скептики действительно доказывали исторически издавнее существование этого убеждения и утверждали, что уже Гомер был скептиком, потому что он об одних и тех же вещах говорит противоположным образом. К скептикам они причисляют также и Биаса с его девизом: «Не давай поручительства». Ибо этот девиз имеет следующий общий смысл: «Не считай что бы то ни было {412}чем-либо, не держись вообще какого-нибудь предмета, не отдавайся ему, не верь в прочность какой бы то ни было связи и т.д.». Такой же скептической была, по утверждению скептиков, отрицательная сторона ксенофонтова и зенонова философского учения; скептиком был, далее, Гераклит с его основным учением, гласившим, что все течет, все, следовательно, противоречиво и преходяще. Наконец, Платон и академия были скептиками, только у них скептицизм не нашел своего чистого выражения[276]. Все эти учения мы можем отчасти истолковывать как скептическое убеждение в недостоверности всех вещей; однако на самом деле эти учения не должны рассматриваться как скептические. В них нет характеризующей скептицизм сознательной и всеобщей отрицательности. Будь эти учения сознательным скептическим убеждением, они должны были бы доказывать его. Будь эти учения всеобщим скептицизмом, они должны были бы распространить на все свое убеждение в неистинности объективного. Учения этих философов, следовательно, не представляют собою отрицания, говорящего определенно, что все существует не в себе, а лишь для самосознания, и все сводится лишь к уверенности самосознания в самом себе. Как философское сознание, скептицизм, следовательно, представляет собою позднейший продукт. Под скептицизмом мы должны понимать развитое сознание, которое отчасти считает неистинным не только чувственное бытие, но также и мыслимое нами бытие, которое умеет, кроме того, отдавать себе сознательный отчет в ничтожности того, что другие признают сущностью, и, наконец, настолько развит всеобщим образом, что не только превращает в ничто то или другое чувственное или мыслимое, а во всем познает его неистинность.
Историю философского учения, являющегося скептицизмом в собственном смысле этого слова и носящего это название, обыкновенно начинают с Пиррона, как его основателя, и отсюда происходит также название пирронизма и пирроников. Секст Эмпирик говорит о нем (Pyrrh. Hyp., I, с. 3, § 7), «что он существеннее (?????????????) и яснее проводил скептицизм, чем его предшественники. Он древнее некоторых из уже рассмотренных философов; но так как скептицизм должен быть рассмотрен в целом, то мы должны рассматривать его скептицизм вместе с учением позднейшего более развитого скептицизма, хотя Пиррон отрицает лишь непосредственную истинность отчасти чувственного, отчасти нравственного, между тем как позднейший скеп{413}тицизм больше направлен против истины как предмета мысли, как мы это увидим дальше при более близком рассмотрении их учения. Собственно говоря, лишь позднейший скептицизм произвел сенсацию.
Что касается обстоятельств жизни Пиррона, то они выглядят так же скептично, как и его учение, ибо в них отсутствует связь, и мы о них знаем мало безусловно достоверного. Пиррон был современником Аристотеля и был родом из Элиды. Я не приведу имен его учителей. Среди них его биографы особенно выделают Анаксарха, ученика Демокрита. Мы не можем сказать определенно, где он жил, по крайней мере где он провел б?льшую часть своей жизни. Как доказательство того, каким большим уважением он пользовался при жизни, приводится тот факт, что его родной город избрал его верховным жрецом, а Афины пожаловали ему право гражданства. Наконец нам сообщают, что он сопровождал Александра Великого в его походе на Азию; там биографы Пиррона заставляют его много общаться с магами и браминами. Рассказывают, что Александр решил предать его казни за то, что он пожелал смерти одного персидского сатрапа, и эта судьба постигла Пиррона на девяностом году его жизни. Если все это верно, то Пиррон отправился сопровождать Александра в Азию не раньше чем на семьдесят восьмом году своей жизни, так как Александр провел в Азии от 12 до 14 лет. Пиррон, по-видимому, не выступал публично как учитель, а оставил после себя лишь несколько друзей – учеников. Более подробно, чем об обстоятельствах его жизни, нам рассказывают анекдоты о его скептическом поведении, и эти анекдоты имеют целью сделать последнее смешным. В этих анекдотах общее скептическое учение противопоставляется какому-нибудь частному случаю, так что на примере кажущегося последовательным при подобных обстоятельствах поведения само собою выступает бессмысленность этого учения. Так как Пиррон отрицал реальность чувственных вещей, то рассказывают, например, что он шел прямо на скакавшую ему навстречу лошадь или карету или прямо шел на стену, совершенно не веря в достоверность чувственных ощущений, и что лишь окружавшие его друзья всегда спасали его от подобных опасностей[277]. Но подобного рода анекдоты должны быть отброшены; они должны быть признаны нелепыми, ибо в противном случае было бы немыслимо, чтобы Пиррон мог девяноста лет от роду следовать за Александром в Азию. Да и помимо этого мы сразу видим, что такого рода рассказы {414}выдумывались единственно лишь с той целью, чтобы высмеять скептическую философию, показывая, к каким крайним последствиям должен привести ее принцип. На самом деле чувственное бытие признается скептиками явлением, с которым следует согласовать свое поведение (см. ниже стр. 419), но которого мы не должны считать истинным. Новоакадемики ведь также говорили, что в жизни следует вести себя не только согласно правилам благоразумия, но и согласно законам чувственных явлений (стр. 397, 402).
Второе место за Пирроном по своей известности занимает силлограф Тимон Филиазийский[278]. Многие из его силл, т.е. едких стихотворных выпадов против всех философов, приводятся древними авторами. Они несомненно ожесточены и ругательны, однако многие из них не очень-то остроумны и не заслуживают того шума, который вокруг них поднимался. Д-р Пауль собрал их в своей диссертации, но среди собранных им силл имеется много очень незначительных; такого же рода произведения Гете и Шиллера, во всяком случае остроумнее. Пирроники затем исчезают, и, по-видимому, вообще существовали лишь более или менее незначительные группы их. Мы в продолжение долгого времени больше встречаем в истории философии противопоставление перипатетикам, стоикам и эпикурейцам лишь академиков и также и того, что приводится из учений древних академиков.
Скептицизм был снова вызван к жизни главным образом лишь Энезидемом из Гноссии, что на острове Крите, жившим в эпоху Цицерона в Александрии[279], которая вскоре стала соперничать с Афинами как центр философии и науки. В позднейшее время, когда академия поглощается скептицизмом, мы видим, что последний, от которого академию и раньше отделяла лишь тонкая демаркационная черта, господствует как чисто отрицательная сторона. Но такого рода скептицизм, как скептицизм Пиррона, который еще не обнаруживает значительной культуры мысли и направленности к ней, а восстает лишь против чувственного, – такого рода скептицизм не мог представлять никакого интереса в ту эпоху, когда в философии образовались и разрабатывались стоицизм, эпикуреизм, платонизм и т.д. Скептицизм должен был сам, следовательно, получить разработку, сообщающую ему более философский характер, для того чтобы он мог выступить с тем достоинством, которое соответствует значению философии. Это выполнил лишь Энезидем.{415}
Одним из знаменитейших скептиков является, однако, Секст Эмпирик, произведения которого большей частью дошли до нас. Он является для нас самым значительным из всех авторов, писавших о скептицизме, так как он нам дает подробное изложение учений представителей этого философского течения. Его жизнь, к сожалению, нам почти совершенно неизвестна. Он был врачом. Что он был эмпирическим врачом, руководящимся не теорией, а тем, чему учит видимость, – это показывает нам его имя. Он жил и учил приблизительно в средине второго века после Р.Х.[280] Его произведения распадаются на две части: 1) его Pyrrhoniae Hypotyposes в трех книгах дают нам скорее изложение скептицизма вообще, а не только учение Пиррона; 2) из его одиннадцати книг adversus Mathematicos – т.е. против науки вообще и специально против геометров, арифметиков, грамматиков, музыкантов, логиков, физиков и этиков – шесть книг действительно направлены против математиков, а остальные пять – против философов.
Что же касается различия между академией и скептицизмом, то это был вопрос, ответ на который создавал скептикам много работы. Новая академия так близко граничила со скептицизмом, что скептикам стоило немало труда избавиться от этой компрометирующей близости, и в скептической школе велся долгий и имевший важное значение спор, принадлежал ли или нет Платон и новая академия к скептикам[281], и мы видим, что Секст Эмпирик не знает, как быть с Платоном. Скептики вообще очень заботятся о том, чтобы проводить ясное различие между собою и представителями других систем. Секст (Pyrrh. Hyp., I, с. 1, § 1 – 4) различает три философских учения: «Тот, кто ищет предмета, должен или найти его, или отрицать, что он может быть найден, или упорствовать в искании его. Точно так же обстоит дело и с философскими исследованиями: одни утверждают, что нашли истину; другие утверждают, что ее невозможно постигнуть, а третьи все еще ищут. Первыми, примером которых могут служить Аристотель, Эпикур, стоики и другие, являются так называемые догматики; академики являются теми, которые утверждают непостижимость истины; скептики же все еще ищут. Существуют поэтому три философских учения: догматическое, академическое и скептическое». Поэтому скептики называли себя также и ищущими (????????) и свою философию – ищущей (????????)[282].
{416}Однако отличие скептицизма от новой академии заключается лишь в форме выражения и, следовательно, идет не очень далеко. Да и вообще это различие основано лишь на нарочитом стремлении скептиков отбрасывать и избегать всякого рода утвердительных выражений. Секст Эмпирик (Pyrrh. Hyp., I, с. 7, § 13; с. 10, § 19 – 20) говорит: «Скептик ничего не утверждает догматически, а лишь непроизвольно соглашается с теми впечатлениями, к которым он вынуждается представлениями. Если поэтому он испытывает тепло или холод, он, правда, не скажет: мне кажется, что я не испытываю тепла или холода. Но, если его спросят, таким ли существует субъект, каким он кажется нам, то мы признаем факт кажимости (?????????). Однако мы исследуем не предмет, который кажется, а лишь тот предикат (? ??????), который высказывается о кажущемся[283]. Сладко ли то-то и то-то, это, следовательно, мы исследуем лишь в отношении понятия (???? ??? ?? ????). Но понятие есть не кажущееся, а то, что высказывается о кажущемся. А если мы подвергаем исследованию даже кажущееся, то мы это делаем не для того, чтобы отрицать эту кажимость, но чтобы опровергнуть опрометчивость (??????????) догматиков». Скептики, следовательно, стремятся к тому, чтобы в том, что они говорят, никто не мог изобличить их в высказывании существования чего-то, так что они, например, в высказываемых ими предложениях ставят «кажется» вместо «существует». Согласно Сексту Эмпирику (Pyrrh. Hyp., I, с. 7, § 14; с. 28, § 206), «скептик пользуется произносимыми им положениями, как, например: «ничего не устанавливать» (????? ???????), «ничего больше» (????? ??????), «ничего не истинно» и т.д., не в том смысле, что эти положения вообще существуют. Ибо он думает, например, что положение: «все ложно», утверждая ложность всех других положений, утверждает также и ложность самого себя и, таким образом, само себя ограничивает (?????????????). Таким образом, относительно всех скептических положений мы должны твердо помнить, что мы вовсе не утверждаем, что они истинны, ибо мы говорим, что они могут сами себя опровергать, так как их ограничивает то, о чем они высказаны». Новая академия, представителем которой является Карнеад, тоже не высказывает никакого положения как истинное и существующее или как нечто, с чем мышление может согласиться; скептики, таким образом, стоят очень близко к академикам. Чистый скептицизм порицает в академии лишь то, что она еще не чисто {417}скептична. «Но очевидно, что они отличаются от нас, – говорит Секст (Pyrrh. Hyp., I, с. 33, § 226 – 233), – в оценке добра и зла. Ибо они утверждают, что нечто есть добро или зло», – добром именно является воздержание от одобрения, а злом – согласие с известным положением (см. выше стр. 393 – 394), «причем они убеждены, что вероятнее, что то, чему они приписывают предикат «добро», скорее есть добро, чем противоположное». Они, следовательно, не поднялись до чистого скепсиса именно потому, что они говорят «есть», а не «кажется». Но это – одна лишь форма, ибо содержание тотчас же отрицает то, что в форме выглядит как утвердительное высказывание. Если мы говорим: «Нечто есть некое добро, мышление согласно с ним», и затем спрашиваем: «Но что такое то добро, с которым мышление согласно», то содержание здесь состоит в том, что мышление не должно согласиться с ним. Форма, следовательно, гласит: «это – некое добро». Но содержание гласит, что нельзя признавать это нечто добром, истинным. Скептики порицают новоакадемиков также и за следующее: для скептиков «все представления одинаково достойны веры или недостойны веры в отношении основания», в отношении истины. Академики же говорят: одни представления вероятны, другие невероятны; а среди вероятных представлений существуют в свою очередь разные степени, и одно представление должно быть признано истинным предпочтительно перед другим». Предпочтение тоже является, таким образом, одной из форм, служащих предметом нападок скептиков (см. ниже стр. 421 – 422), ибо такого рода выражения звучали для них еще слишком положительно.
Скептицизм, таким образом, характеризуется в общем тем, что благодаря исчезновению всего предметного, считаемого истинным, существующим или всеобщим, всего определенного, всего утвердительного и благодаря воздержанию от согласия само собою возникает для самосознания неподвижность и уверенность души, ее невозмутимость, и у скептиков, таким образом, получается тот же самый результат, который, как мы видели, получался в непосредственно предшествовавших скептицизму философских учениях. Таким образом, согласно учению скептиков, как только нечто признается самосознанием истиной, самосознание ею же связано. Истина является для самосознания всеобщей, выходящей за его пределы сущностью, по сравнению с которой оно чувствует себя ничтожным. Но эта чуждая и определенная истина, как конечная, не есть существующее в себе, так что шатание и исчезновение является для него необходимы. Когда же это прочное исчезает, {418}самосознание вместе с этим само теряет свое равновесие, и им овладевают беспокойство, страх и тревога, ибо его опорой и источником его спокойствия является существование того, что для него представляет собою существующее и истинное. Но скептическое самосознание и является субъективным освобождением от всякой истинности этого объективного бытия, освобождением от полагания своей сущности в чем-то подобном. Скепсис имеет, таким образом, своей целью уничтожить то бессознательное рабство, в котором находится природное самосознание, возвратиться в свою простоту и, поскольку мысль укрепляется в некоем содержании, излечить ее от болезни прикрепления себя к такому прочному содержанию. «Действенным принципом скептицизма, – говорит поэтому Секст Эмпирик (Pyrrh. Hyp., I, с. 6, § 12; с. 12, § 25 – 30), – является надежда на невозмутимость. А именно выдающиеся люди, обеспокоенные непостоянством вещей и недоумевая, которым из них отдать предпочтение своим согласием, пришли к исследованию того, чт? в вещах истинно и чт? ложно, как будто посредством разрешения этого вопроса они могли бы достигнуть невозмутимости. Но, занявшись вплотную этим исследованием, человек приходит к сознанию, что противоположные определения», склонности, привычки и т.д. «обладают одинаковой силой» и, следовательно, разрушают друг друга. «Так как он, таким образом, не может решить спора между ними, не может сказать, какое из них истинно, то он будет в состоянии достигнуть невозмутимости лишь в том случае, если он будет воздерживаться от одобрения. Ибо, если он будет придерживаться мнения, что то-то и то-то по своей природе хорошо или дурно, то он всегда будет находиться в беспокойстве либо потому, что он не обладает тем, что он считает прекрасным, либо потому, что ему кажется, будто его терзает то, что по своей природе дурно. Тот же, кто не имеет определенного мнения относительно этого, не знает, чт? по природе хорошо и прекрасно, ни от чего не бежит и ничего не ищет ревностно, и, таким образом, остается невозмутимым. Со скептиком происходит то, что случилось с живописцем Апеллесом. Ибо рассказывают, что, рисуя лошадь, он пожелал изобразить на картине пену лошади, и, потерпев неудачу, он, наконец, обозленный этой неудачей, бросил в картину губку, которой он вытирал кисть и в которой, таким образом, были смешаны все краски, и получил благодаря этому верное изображение пены». Точно так же и скептики находят в смешении всего существующего и всех мыслей простую самоодинаковость самосознания, которая следует за духом «подобно тому, как тень следует за телом», и которая приобретается и может быть приобретена {419}лишь посредством разума. «Поэтому мы говорим, что цель скептиков состоит в невозмутимости в представлениях и умеренности в том, что они вынужденно испытывают». Это то равнодушие, которым животные обладают от природы, и отличие человека от животного состоит в том, что первый обладает этим равнодушием посредством разума. Однажды на корабле во время бури Пиррон, указав своим оробевшим спутникам на свинью, которая сохраняла полное равнодушие и продолжала спокойно жрать, сказал: «Вот в такой невозмутимости должен пребывать также и мудрец»[284]. Однако эта невозмутимость не должна родиться у него подобно невозмутимости свиньи, а должна порождаться разумом. Но хотя скептицизм и признавал существующее лишь некоим явлением или представлением, оно все же признавалось им таким явлением или представлением, которым скептики руководятся в своих поступках и отказе от поступков. Вышеприведенные (стр. 413) анекдоты о Пирроне противоречат, таким образом, тому, что сами скептики говорят об этом. «Мы руководимся таким основанием, которое в соответствии с чувственными явлениями учит нас жить согласно обычаям и законам отечества, согласно существующим установлениям и согласно испытываемым нами воздействиям»[285]. Но это имело для них значение лишь субъективной уверенности, не имело ценности самой по себе существующей истины.
Общий способ рассуждения скептицизма заключается, таким образом, как выражается Секст Эмпирик (Pyrrh. Hyp., I, с. 4, § 8 – 10; с. 6, § 12), «в способности каким бы то ни было образом противопоставлять друг другу ощущаемое и мыслимое, противопоставлять то чувственное чувственному и мыслимое мыслимому, то чувственное мыслимому или мыслимое чувственному, т.е. способность показать, что всякое из них обладает такой же ценностью и значимостью, как и противоположное ему, и, следовательно, ничего не дает для положительного или отрицательного убеждения. Благодаря этому возникает воздержание от одобрения (?????), соответственно которому мы ничего не выбираем и ничего не отрицаем, а из этого воздержания возникает затем свобода от всякого душевного движения. Принципом скептицизма является, следовательно, следующее положение: всякому основанию противостоит одинаково сильное противоположное основание. Под противоположными же основаниями мы {420}подразумеваем не необходимо утверждение и отрицание, а вообще те основания, которые сталкиваются друг с другом». Ощущаемое есть вообще существующее для чувственной достоверности, которая наивно признает его истинным, или, другими словами, оно есть ощущаемое согласно эпикурейской форме, которая сознательно утверждает, что это ощущаемое истинно. Мыслимое есть, согласно стоической форме, некое определенное понятие, некое содержание в некоей простой форме мысли. Эти два класса – непосредственное и мыслящее сознание – обладали всем, что можно каким бы то ни было образом противопоставлять друг другу. Поскольку скептицизм ограничивается этим, он является моментом самой философии, которая, относясь одинаково отрицательно к обоим, признает их истинными лишь в их снятости. Но скептицизм полагает, что он достигает большего; он хвалится, что рискнул напасть на спекулятивную идею и одержал над нею верх, а между тем она, наоборот, пошла дальше его, так как она содержит его в себе как момент (см. выше стр. 408). Разделяя чувственное и мыслимое, он, в споре против них, правда, может одержать победу; однако идея не есть ни то ни другое, и он совершенно не затрагивает области разумного. Недоразумение, вызванное скептицизмом в умах тех, которые не знают природы идеи, состоит именно в том, что они полагают, будто истинное непременно должно быть облечено в ту или другую форму, и оно поэтому является или некоим определенным понятием, или некоим определенным бытием. На самом же деле скептицизм против понятия как понятия, т.е. против абсолютного понятия, вовсе не воюет, а, наоборот, абсолютное понятие является как раз оружием скептицизма, и он лишь не сознает этого. Мы тотчас увидим, как он отчасти употребляет это оружие против конечного, отчасти пытается напасть на разумное.
Но хотя, согласно вышесказанному, скептицизм всегда так и говорит: «все лишь кажется», скептики все же идут дальше последователей нового чисто формального идеализма, ибо они занимаются содержанием и показывают относительно всякого содержания, будь то ощущаемое или мыслимое содержание, что оно лишь кажется и, значит, ему противостоит противоположное ему содержание. Они, следовательно, вскрывают противоречие в одном и том же предмете, так что относительно всего, что угодно, верно как утверждение, так и отрицание этого утверждения. В этом состоит объективная сторона утверждения скептицизма, что все лишь кажется, благодаря чему он не является субъективным идеализмом. Секст Эмпирик (Pyrrh. Hyp., 1, с. 13, {421}§ 32 – 33) говорит: «Так, например, скептики противопоставляют чувственное чувственному, указывая на то, что одна и та же башня выглядит вблизи четырехугольной, а издали – круглой», мы можем, следовательно, высказывать о ней как то, так и другое. Это, правда, тривиальный пример; однако важна лишь мысль, заключающаяся в нем. «Или они противопоставляют мыслимое мыслимому. Что существует провидение», вознаграждающее за добрые дела и наказывающее за дурные дела, «это доказывают», возражая против тех, кто отрицает его существование, «ссылаясь на порядок небесных тел; этому доказательству мы, скептики, противопоставляем тот факт, что часто добрые испытывают бедствия, а злые благоденствуют, и этим мы показываем, что не существует провидения». Как пример «противопоставления мыслимого чувственному» Секст приводит мнение Анаксагора, который, исходя из соображений, в основании которых лежит только мысль, утверждает, что снег черен, хотя он и кажется белым. Ибо он аргументирует следующим образом: снег есть замерзшая вода, а вода бесцветна и, значит, черна; следовательно, и снег также черен.
Теперь мы должны рассмотреть способ рассуждения скептиков более подробно. Он состоял в том, что общий свой прием противопоставлять каждому отдельному утверждению противоположное ему утверждение они выразили не в положениях, а в известных формах. Мы не можем, следовательно, имея в виду этот характер скептицизма, требовать от него системы положений, да и эта философия и не хочет быть системой. Так же мало было намерением скептиков образовать школу в собственном смысле; они лишь хотели создать внешний союз в самом широком смысле этого слова. Секст (Pyrrh. Hyp., I, с. 8, § 16; с. 3, § 7) говорит поэтому, что скептицизм не представляет собою выбора (???????) определенных догм, предпочтения, оказываемого известным положениям, а есть лишь приведение или, вернее, руководство (?????) к правильной жизни и правильному мышлению. Он, таким образом, является лишь манерой, лишь способом, указывающим нам общие методы противопоставления друг другу разных взглядов, о котором мы говорили выше. Так как выбор мыслей, о которых ведет речь скептицизм, случаен, то случаен также характер и способ их опровержения, ибо в одном высказывании противоречие обнаруживается так, а в другом – этак. Эти определенные способы противопоставления, посредством которых получается воздержание от одобрения, скептики называли оборотами (??????). Эти обороты применяются скептиками ко всему мыслимому и ощущаемому, чтобы показать, что данная мысль или {422}данное ощущение таковы не в себе, а лишь по отношению к чему-то другому, что они, таким образом, сами являются видимостью в чем-то другом, и то другое является видимостью в нем, что, следовательно, все, что существует, является лишь видимостью, и это вытекает непосредственно из самой сути, а не из чего-то другого, которое мы предполагаем истинным. Если мы, например, говорим, что в эмпирической науке нет истины, потому что последняя имеется лишь в разуме, то мы лишь предполагаем истинным противоположное эмпирии. И если мы даже докажем истинность разума, самого по себе, то это все же не является опровержением эмпирической науки, ибо последняя с одинаковым правом стоит, таким образом, наряду с первой и внутри нее.
Так как скептическое учение состоит в искусстве обнаруживать противоречия с помощью тропов, то нам нужно лишь осветить эти обороты. Сами же скептики, как, например, Секст (Pyrrh. Hyp., I, с. 14 – 15), различают среди этих форм старые и новые тропы: он приводит именно десять тропов, принадлежащих древним скептикам и, главным образом, Пиррону, и пять тропов, прибавленных позднейшими скептиками – согласно Диогену Лаэрцию (IX, 88) – Агриппой. Из нижеследующего изложения этих тропов станет ясным, что более древние тропы были вообще направлены против обыденного сознания и принадлежат философам, мысль которых мало развита, принадлежат сознанию, которое имеет в виду ближайшим образом чувственно существующее. Они направлены именно против того, что мы называем обыденной верой в непосредственную истинность вещей, и опровергают ее столь же непосредственным образом – при помощи не понятия, а противоположного бытия; равным образом и в перечислении этих тропов мы видим это отсутствие понятия. Но пять остальных тропов выглядят авантажнее, более интересны и суть явно позднейшего происхождения. Они направлены против рефлексии, т.е. против сознания, основывающегося на развитом рассудке, направлены, следовательно, в особенности против форм мысли, против научных категорий, против того взгляда, согласно которому чувственное мыслится, против определения чувственного посредством понятий. Хотя большая часть более древних тропов может нам казаться совершенно тривиальной, мы все же должны мириться с ними, так как они историчны и, кроме того, направлены главным образом против формы: «это есть». Но нет сомнения, что сознание, определяющее эту абстрактную форму: «это есть» и делающее ее своим предметом, является стоящим на высокой ступени абстрактным сознанием. Как бы тривиальны и обыденны они ни казались, {423}все же еще более тривиальной и обыденной является реальность так называемых внешних объектов, непосредственное знание, выраженное, например, в моем высказывании: «это желто». Тот вовсе не имеет права участвовать в спорах о философии, кто на манер новичка утверждает реальность таких определений. Но этот скептицизм был далек от того, чтобы считать истинными вещи непосредственной достоверности. Он, следовательно, скорее противоположен современному скептицизму, который принимает, что то, что находится в нашем непосредственном сознании, и даже все чувственное есть нечто истинное (см. выше стр. 409 – 410). Против этого восстает древний скептицизм, обороты которого как раз против реальности вещей мы теперь рассмотрим ближе.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРескак не стать жертвой конспирологической теории и начать мыслить как учёный?
Лженаука и конспирология могут выглядеть не только как мифы о вреде ГМО, теории заговора и страх перед 5G-вышками, но и скрываться в с виду безобидных исследованиях, которые могут нанести непоправимый вред социуму. Ложные медицинские факты проникают в информационное пространство и порождают движения антипрививочников, а сомнительные утверждения и суеверия настолько укрепляются в сознании, что уродуют политический дискурс и делят общество на враждующие фракции. Как же распознать губительную информацию и не попасть на крючок конспиролога?
Публикуем фрагмент книги физика и борца с лженаукой Дэвида Роберта Граймса «Неразумная обезьяна. Почему мы верим в дезинформацию, теории заговора и пропаганду», в которой автор рассказывает, как не угодить в ловушку заблуждения и проверить истинность информации, может ли научный скептицизм помочь в борьбе с конспирологическими предрассудками и ложью, почему низкий уровень аналитического мышления выгоден диктаторам, чем скептики отличаются от отрицателей и почему именно скептицизм помогает нам исследовать вселенную.
Если мы хотим выжить и процветать, то наши мнения и убеждения должны развиваться в согласии с фактами. Мы можем обсуждать возможные решения проблем и даже спорить о способах достижения целей, но нам никогда не достичь их, если мы будем упрямо игнорировать реальность и подсовывать обществу свои ошибочные представления о ней. Мы имеем право на собственное мнение, но никак не на собственные факты. Нет ничего хорошего в том, что многие заблуждения относятся к сферам науки и медицины, но еще хуже то, что сомнительные высказывания и утверждения уродуют политический дискурс — как в интернете, так и вне его. Многие из нас комфортно существуют внутри уютных эхокамер, пользуясь источниками, которые лелеют наши предрассудки, а не противостоят им. Общество становится все более поляризованным, и в итоге отличать факты от вымыслов с каждым днем труднее. Одного этого достаточно, чтобы погрузить человека в апатию и цинизм. Но апатия — это наш главный враг: под ее заклятьем мы делаемся безвольными и излишне уступчивыми.
Тем не менее наше положение не безнадежно. Лучшей защитой от всех этих вызовов является та же добродетель, которая обеспечила успех человеческого рода: наш пытливый ум. Способность аналитически мыслить является мощным заслоном от напора вздора и глупости. В течение многих лет скептики и ученые, прикладывая героические усилия, разоблачали торговцев гнусными глупостями, в том числе грабителей-экстрасенсов и опасных психопатов. Но, вероятно, самым большим вызовом двадцать первого века является расцвет конспирологических теорий, поразивших буквально все сферы жизни — от политики до медицины. В этой книге мы познакомились с тем, как такой стиль мышления — в тысячах разнообразных форм — проникает в нашу жизнь и какой вред он может причинить. Небылицы, распространяемые пророками паранойи, поистине универсальны и крайне соблазнительны. Эти люди сеют на своем пути раздор и недоверие, все бесповоротнее разделяя нас и делая восприимчивыми к наносимому им вреду. Подобно вирусам, конспирологическое мышление быстро распространяется и мутирует, успешно сопротивляясь разуму.
Но существовать это мышление может, лишь подавляя разум; неудивительно, что конспирологический образ мыслей сочетается с низким уровнем аналитического мышления. Полученные к настоящему времени данные позволяют утверждать, что принятие таких убеждений тесно связано с экономной, интуитивной обработкой информации — с тенденцией к подчинению мышления «инстинктам». Наоборот, мощное аналитическое мышление, сочетаясь с открытостью суждений, находится в обратно пропорциональной зависимости от веры в конспирологические теории, так как строгое мышление предрасположено к аналитической оценке любых утверждений — особенно утверждений нелогичных и лишенных фактического обоснования. Следовательно, люди, склонные к аналитическому мышлению, имеют гораздо меньше шансов пасть жертвами когнитивной предвзятости, с образчиками которой мы встречались на страницах этой книги. Но важно также помнить, что конспирологические теории — вовсе не каменные скрижали: исследования подтверждают, что распространение здравых мыслей уменьшает влияние конспирологических идей даже в группах, к ним склонных. Используя и развивая наши способности к аналитическому мышлению, мы можем освободиться от пут в том числе и самых вредоносных мировоззрений.
Для защиты от разрушительного воздействия ложной идеологии человек должен для начала осознать потенциальные ошибки своих рассуждений. На страницах этой книги мы исследовали множество ловушек, которых следует избегать — от логических и психологических до риторических и прочих. Знание о них — уже половина победы: получив представление о капканах и ловушках, жертвами которых мы можем стать, мы уменьшим вероятность попадания в них. Вторая составляющая успеха — это умение правильно применить полученные знания. Для того чтобы взвесить аргументы, необходимо проанализировать не только ход рассуждений, но и разобраться в посылках и допущениях. Подкрепляются ли они объективными данными — или держатся только на риторических уловках? Достоверны или, напротив, сомнительны сделанные выводы? Именно так мы поступали с конспирологическими идеями относительно терапии рака: показывали шаткость предпосылок, которая и позволяла нам отвергнуть утверждения шарлатанов. На примере страхов перед атомной энергетикой мы увидели, что популярное отношение к данной проблематике не может подменить собой критическое мышление.
Для того чтобы отвечать на трудные вопросы, с которыми нам приходится сталкиваться, необходимо пользоваться концепцией научного скептицизма. По сути, научный скептицизм означает умение задавать сущностные вопросы с целью определить, является ли или нет то, что нам представляют, разумным. Слово скептицизм происходит от греческого слова skeptomai — «тщательно исследовать». Философ Пол Куртц определяет скептика как «человека, который желает поставить под сомнение любое утверждение и испытать его на истинность, требуя ясности определений, последовательной логики и адекватности свидетельств. Таким образом, применение скептицизма является неотъемлемой частью объективного научного исследования и поиска надежного знания».
Скептицизм неотделим от научного метода, частью которого он выступает; это именно та линза, что помогает нам исследовать вселенную. Но вместе с тем скептицизм необходим для поддержания политического и общественного здоровья. Без скептицизма мы не сумеем усомниться в словах тех, кто находится у власти, и тех, кто хочет ее достичь. Не умея требовать доказательств или не понимая, из каких элементов состоит надежная информация, мы бессильны перед капризами демагогов, диктаторов и шарлатанов, которые стремятся использовать нас. Без здорового скептицизма мы становимся податливыми в отношении манипуляций, и тогда нас проще превратить в орудие для достижения самых низких и ужасных целей. Лишившись защиты от фанатизма, которую дает нам одно только аналитическое мышление, мы становимся легкой добычей для тех, кто желает нас обмануть. Вся наша история изобилует напоминаниями о том, насколько ужасными могут быть последствия этого.
Скептицизм требует от нас искать истину, а не обманывать себя успокаивающими фикциями. Скептицизм требует следовать за доказательствами и логикой на пути к выводам независимо от того, желательны для нас эти выводы или нет. Скептицизм отнюдь не всегда приносит радость: аналитическое мышление уничтожило множество священных коров. Но это единственный путь, ведущий к преодолению нашей подверженности ошибкам и умственной слепоте.
Итак, если мы встречаемся с каким-либо утверждением, то как нам приступить к его разбору в аналитической манере? Мы не можем принять его просто потому, что оно подтверждает наши прежние предубеждения; не можем мы также апеллировать к мудрости толпы, надеясь, что она оценит утверждение за нас. Нет, мы обязаны подвергнуть его самостоятельному анализу, чтобы определить, следует ли ставить на эту лошадь. Выражаясь словами Карла Сагана, «экстраординарные утверждения требуют экстраординарных доказательств». По ходу всей этой книги мы исследовали множество аспектов, в которых надо разобраться, сталкиваясь с утверждением, относящимся к любой сфере нашей жизни — политической ли, научной или какой-то иной. Так как утверждение редко бывает прямолинейным и очевидным, надо задать в отношении его вопросы из следующего короткого списка:
- Аргументация: Ведут ли посылки к представленному выводу — или в аргументации и рассуждении есть погрешности? Для достоверности суждения необходимо, чтобы все его звенья были органично, без швов связаны друг с другом. Неявное присутствие ошибки non sequitur говорит о том, что с аргументацией не все в порядке. Точно так же если следование представленным аргументам до их логических выводов позволяет вскрыть противоречие или абсурд, то с данным утверждением надо быть предельно осторожным. Очень важны и сами посылки: разумны ли они; выдерживают ли они анализ или рассыпаются в процессе проверки. Если посылки при их исследовании оказываются несостоятельными, то сделанный на их основании вывод можно, как правило, отвергнуть.
- Риторика: Какого типа аргумент был использован? Авторитет сам по себе не является заменой свидетельств и доказательств; если цитируют высказывание авторитета, то должно быть приведено объективное обоснование справедливости цитаты. Заявления, сводящие сложные вещи к простым причинам, надо воспринимать с осторожностью, так же как и заявления, превращающие сложный спектр взглядов в искусственное бинарное противопоставление. Попытки представить в ложном свете позиции оппонентов должны отбрасываться сразу как негодные. Бремя доказательства любого утверждения лежит на его авторе, и подходы, основанные на уничижительных отзывах об оппонентах, ничего не доказывают.
- Человеческие факторы: Какие предубеждения могут играть роль в разнице мнений? Никто из нас не свободен от эпизодов мотивированного суждения или подтверждения предвзятости. Необходимо в каждом случае разобраться, является ли позиция разумной или идеологически мотивированной. Не выдвигается ли аргумент на основе предвзято подобранной информации, чтобы поддержать частную точку зрения? Каждый из нас во многих отношениях является образчиком ненадежного повествователя; если представленные свидетельства являются субъективными или обрывочными, то в этом случае мы не можем не считаться с возможностью аберрации восприятия или памяти у говорящего.
- Источники: Откуда взята информация? Взята ли она из надежного верифицируемого источника? Нельзя всерьез относиться к информации, если ее происхождение невозможно проследить до надежного источника. Информация, которую мы получаем, часто формируется под воздействием нашей эхокамеры или идеологии. Нам надо взять на себя труд определить, является ли информация правдивой или просто соответствующей тому, что мы хотели услышать. Отрывочные сведения для определения их ценности подлежат самой строгой проверке. Тот факт, что существует множество конкурирующих мнений, не означает, что каждое из этих мнений в равной мере разумно обосновано.
- Представление в количественной форме: Можно ли представить данное утверждение в количественной форме? Если информация представлена в числовой форме, то чрезвычайно важен контекст этой числовой информации. Статистика полезна, но ее можно использовать с целью манипуляции неискушенными людьми или для введения их в заблуждение. Надо непременно помнить о разнице между абсолютным и относительным риском и всегда сравнивать только однородные величины. И, разумеется, не следует забывать золотое правило: корреляция не подразумевает причинно-следственной связи.
- Наука: Является ли утверждение проверяемым? Можно ли его сфальсифицировать — по крайней мере в принципе? Если утверждение производит впечатление научной гипотезы, то основана ли она на достойной внимания работе — или является образчиком карго-культа от науки? Если представлены научные данные, то отражают ли они согласованный взгляд — или это просто вырванные из контекста и тенденциозно подобранные факты? Являются ли подкрепляющие данные достаточно надежными и приводят ли они к представленному выводу? Если данные лучше объясняются иной гипотезой с меньшим числом посылок и условий, то следует вспомнить о бритве Оккама.
Это достаточно полезный набор вопросов, которые следует задать, познакомившись с новой идеей. Однако нет более важных объектов для критики, чем наши собственные идеи. Для того чтобы мыслить, как мыслит ученый, мы должны добровольно руководствоваться доказательствами и разумными суждениями, признавать ошибки и исправлять их. Следует принять, что все выводы и положения являются временными и подлежат изменению в свете новой информации. Это нелегко — как мы уже видели, мы настолько привязаны к собственным убеждениям, что подчас воспринимаем критику своих взглядов как личные нападки. Это порок, и с ним следует изо всех сил бороться.
Нас определяют вовсе не наши идеи. Они часто бывают ошибочными, и нет никакого стыда в том, чтобы усваивать новую информацию. Поступать так — похвально, а вот нежелание менять свои суждения, когда того требуют доказательства и факты, достойно всяческого порицания. Но мы, разумеется, не должны с легкостью отказываться от своего мнения, если для этого нет никаких серьезных оснований, — ведь постулаты, формирующиеся в спешке, часто бывают неверными. Так что воздерживаться от скоропалительных выводов — это нормально. Неопределенность неприятна, но надо научиться справляться с ней. Как сказал однажды Бертран Рассел, «пока люди не научатся удерживаться от суждений при отсутствии доказательств, они будут вечно сбиваться с пути самоуверенными пророками, и вполне вероятно, что их вождями станут либо невежественные фанатики, либо бесчестные шарлатаны. Терпеть неопределенность трудно, но трудно следовать и другим добродетелям».
Надо отметить еще одну важную вещь: скептицизм не следует путать с дешевым цинизмом. Скептицизм — не рефлекторная реакция типа «я сомневаюсь в этом», а скорее осмысленная фраза: «Почему мы так думаем?» Скептицизм — это открытый процесс, порождающий и стимулирующий дискуссию и взаимопонимание, а не средство их прекратить или уничтожить. Многие писатели и телеведущие, выставляющие себя «скептиками» в таких темах, как, к примеру, изменение климата или вакцинация, на самом деле сознательно и расчетливо подменяют понятия. Скептицизм требует, чтобы все утверждения считались недоказанными до того, как они будут подтверждены или опровергнуты. Отрицание же, напротив, является упрямым отказом принимать то, что уже давно и убедительно доказано. Самопровозглашенные «скептики», противостоящие единодушному научному консенсусу, являются на самом деле чистопробными отрицателями, которые целенаправленно и обдуманно отказываются принимать неопровержимые доказательства, не согласующиеся с их позицией.
Я совершил бы непростительный грех, если бы оставил читателя в убеждении, будто наука существует только для того, чтобы опровергать вздор и бессмыслицу и расстраивать планы коварных шарлатанов. Конечно же, нет! Наука — это нечто неизмеримо большее; научный поиск — это горящий факел, разгоняющий своим светом тьму невежества и страха. Вселенная, в которой мы обитаем, намного более удивительна, чем та, которую мог бы придумать самый талантливый из фантастов. Возьмем, скажем, необходимые для жизни химические элементы: углерод, кислород, азот. Знание о том, что атомы этих элементов могли образоваться только в недрах массивных звезд, приводит к неизбежному выводу: атомы, составляющие нас, образовались миллиарды лет назад в термоядерном сердце взорвавшейся звезды и были выброшены на огромные расстояния в бескрайнюю вселенную. Мы — в буквальном смысле — порождения звездной пыли, явившиеся в мир из пепла сверхмассивных звезд. Разумная мысль не может душить и глушить; наоборот, именно она делает возможными открытия, о которых мы прежде не могли и мечтать, и именно мысль — то единственное, что стоит между нами и вечным мраком невежества.
Понятие критерий истины в философии: VIKENT.RU
Критика различных «критериев истины» по Сексту Эмпирику
Секст Эмпирик возродил идеи некогда существовавшей и возглавлявшейся философом Пирроном школы скептиков.
«Его труды, основанные на положениях Пиррона, направлены были против всех тогдашних умозрительных наук и философских школ.
Его главный аргумент — невозможность при наличии различных, часто прямо противоположных мнений найти какой-то критерий для установления истины.
Таким критерием не может быть ни ссылка на авторитет, поскольку нет общепризнанного авторитета, ни мнение большинства людей, так как нельзя узнать, что думают все люди, тем более что их мнения могут меняться в зависимости от множества причин.
Нельзя считать критерием какое-то без доказательств принимаемое положение, ибо никто не обязан верить, что оно действительно правильно и что, следовательно, правильны все выводимые на его основе следствия и умозаключения. Если же попытаться его доказать, то опять-таки встанет всё тот же вопрос о критериях.
Ссылаясь на разницу в обычаях, мнениях, представлениях народов и отдельных людей, Секст Эмпирик решительно отрицал, что какие-то идеи о боге, добродетели и т.п. даны человеку от природы так же, как в нём заложена, скажем, общая для всех без исключения потребность в пище и питье. Поэтому ссылка на природу, к которой прибегают «догматики» (так он именует философские школы, претендующие на то, чтобы считаться открывшими истину), никак не может быть неким изначальным критерием, служащим основой дальнейших рассуждений. Наконец, и свидетельства чувств дают представление о свойствах предмета, потребное для руководства в повседневной деятельности, но не о сущности предмета. Так, по опыту мы знаем, говорит Секст Эмпирик, что мёд сладок, но это ещё ничего не даёт нам для понимания сущности мёда.
Кроме того, с помощью чувств предмет воспринимается по-разному, в зависимости от разных условий, в которых находится как человек, так и предмет; поэтому нельзя отделить воспринимаемый объект от воспринимающего субъекта и считать, что есть вещи безотносительные к последнему, вещи, природу которых можно познать на основании свидетельств органов чувств. Не может постичь её и интеллект, так как и о самом себе он имеет весьма неопределённое суждение, и, кроме того, один интеллект извлекает из показаний чувств одни суждения, а другой — прямо противоположные.
Пользуясь тем же методом логических умозаключений, что и «догматики», Секст Эмпирик последовательно отвергает как их общие посылки, так и основы отдельных наук. Так, например, говорит он, «догматики» бессильны в своих поисках причин того или иного явления. Часто они ищут одну причину, тогда как их может быть много; считают, что, найдя причину очевидного, могут перенести её и на неочевидное, хотя неизвестно, действительно ли она будет такой же самой. Часто они устанавливают причины в соответствии со своими собственными гипотезами, отбрасывая противоречащие им факты.
Наконец, о причине они судят по следствию, т.е. считают, что она существует лишь относительно результата, как будто то и другое существует одновременно, что бессмысленно. Столь же неудовлетворительными считает он различные точки зрения на соотношение целого и части и на ряд других основополагающих для «догматиков» моментов.
Далее он разбирает различные методы доказательства, принятые в логике, и приходит к выводу о несостоятельности их и о полной их бесполезности для познания и практической деятельности. С одинаковой убедительностью или неубедительностью, пишет Секст Эмпирик, этими методами доказывается бытие и небытие Богов, гармоничность движимого высшей необходимостью космоса и его несовершенство, случайность его возникновения и происходящих в мире событий, первичность телесного или бестелесного, изначальность движения или существование его первопричины, а также характер движения и различные его виды, наличие атомов, или бесконечность делимости тела, конечность и бесконечность времени и самого космоса и т.д.
Даже геометрия не имеет права притязать на познание истины, так как исходит из положений, принимаемых без доказательств, но отнюдь не очевидных. Если же допустить, что они только вероятны, но могут существовать и иные аксиомы, то вся последующая цепь доказательств, на которой основывается геометрия, разрушается. Так, например, геометрия исходит из существования точки, линии, поверхности и тела. Но если доказать, что не имеющая измерений точка и имеющая лишь одно измерение линия вообще не могут существовать и тем более не могут, будучи бестелесными, служить основой бытия материальных тел, то все утверждения этой науки будут сведены на нет.
Затем Секст Эмпирик ополчается против грамматики, риторики и истории, с его точки зрения, совершенно бесполезных, а потому даже не относящихся к разряду искусств и наук, поскольку те обязательно должны приносить пользу. Полезно уметь читать и писать, но, научившись этому, нет никакой необходимости идти далее, исследовать, какие буквы — гласные или согласные, краткие или долгие, какого рода слова — мужского, женского или среднего, каковы их корни и т.д. История ни искусство, так как каждое искусство должно иметь свой метод и свою технику. Но собирать и повторять то, что рассказали другие, можно без всякой техники, а никакого метода отличить истинное от ложного историки не выработали. Нет никакой пользы от толкования писателей и поэтов, чем любят заниматься грамматики: обычно то, что есть у авторов полезного для жизни, выражено достаточно ясно, а то, что не ясно, бесполезно. Да и сами поэты по большей части бесполезны, так как из стихов люди выбирают обычно то, что оправдывает их страсти и пороки. […]
Труд Секста Эмпирика был реакцией практика на ставшую бесплодной теорию, на лежавшую в её основе оторванную от опыта, опиравшуюся только на логику науку. Он констатировал её неспособность выполнять стоявшую перед ней задачу — сделать человека добродетельным и счастливым, ориентировать его на реальные цели».
Штаерман Е.М., Кризис античной культуры, М., «Наука», 1975 г., с. 144-149.
Перейти к основному содержанию Поиск
Поиск
- Где угодно
ПоискПоиск
Расширенный поиск- Войти | регистр
- Подписаться / RELUNEW
- Учреждения
- Индивидуальные подписки 9002
- Индивидуальные подписки
- библиотеки
- библиотеки
- Тарифы, заказы и платежи
- Chicago Package
- Full Run и Contity Coverage
- KBART файлы и RSS-каналы
- Разрешения и перепечатки
- Чикаго развивающиеся страны Инициатива
- Discatch Dates и PRETS
- Библиотекарь FAQ
- Агенты
- Тарифы, заказы, и платежи
- Comply Chicago Package
- Full Run и Contity Coverage
- Discatch Dates и PRIES
- Agent FAQ
- О нас
- О компании Chicago
- Открытый доступ в Chicago
- Опубликовать с US
- Недавно приобретенный ed magazines
- Партнеры-издатели
- Обновления из прессы
- Подпишитесь на уведомления eTOC
- Пресс-релизы
- СМИ
- Книги издательства Чикагского университета
- Чикагский распределительный центр
- Чикагский университет
- Положения и условия
- Заявление об этике публикаций
- Уведомление о конфиденциальности
- Доступность Chicago Journals
- Доступность университета
- Следуйте за нами на facebook
- Подпишитесь на нас в Twitter
- Открытый доступ в Чикаго
- Связаться с нами
- Медиа и рекламные запросы
- Следуйте за нами на facebook
- Подпишитесь на нас в Twitter
Радикальный скептицизм и тень сомнения: философский диалог | Отзывы | Философские обзоры Нотр-Дама
Лучшие диалоги избегают противопоставления сильных интеллектов подхалимам.Вместо этого они представляют собой настоящее столкновение между разными голосами, заставляя друг друга уточнять свою позицию в свете критики друг друга. Это позволяет читателю увидеть суть проблем, разделяющих главных героев. Диалог Хирша делает именно это, и с замечательной театральностью.
Богато задуманные персонажи Хирша только что вышли из учебного зала раввинской семинарии ( иешива ), чтобы обсудить эпистемологию в ванной. В какой-то момент четвертая стена сломана, и персонажи выражают свое осознание того, что они персонажи, созданные Хиршем.Таким образом, в этом тексте мы находим резкий философский диалог Джорджа Беркли, штрих театрального абсурдизма Сэмюэля Беккета и намек на осознанную самореференцию Бертольда Брехта.
Если комбинации Беркли-Беккет-Брехт недостаточно, чтобы возбудить ваш аппетит, Хирш добавляет нечто большее, чем суп с аллюзиями из Талмуда и отчетливо еврейским чувством юмора. Вспоминается литература Haskalah .
Три персонажа Хирша — Даниэль, Ицхак и Лев.Даниэль играет роль честного арбитра. Настоящее философское действие происходит между двумя его очень разными, бывшими студентами-коллегами, Ицхаком и Львом. Все протагонисты сходятся во мнении, что если бы мы знали, что живем в мире, в котором некоторые люди были энватированы (т. е. существовали только как мозги в чанах), то у нас были бы основания сомневаться в нашей так называемой внешней реальности. Они представляют персонажа, Ватол, именно в такой ситуации. Все соглашаются, что у Ватол есть основания сомневаться. Лев думает, что наша ситуация ничем не отличается от ситуации Ватол.Ицхак не согласен.
Имея опыт, который, кажется, предполагает, что p , согласно Ицхаку, дает вам опровержимое предположение, что p имеет место. В обстоятельствах Ватол это предположение терпит поражение — он знает, что в его мире есть инватированные люди. В наших обстоятельствах, настаивает Ицхак, презумпция имеет место . Он делает все возможное, чтобы объяснить, почему в ситуации с Ватолом нарушаются ограничения осуществимости, а в нашей — , а не .Ему это никогда не удается, но он не откажется от попыток, учитывая его «муровскую уверенность» в том, что — это внешняя реальность. Как он выразился: «Я признаю, что не могу разобраться во всех здешних путаницах, но это не повлияет на мою уверенность». (стр. 125). И неважно, насколько неясными или запутанными становятся все клубки (стр. 138) с тех пор, как мы
приходят к эпистемическим принципам [независимо от того, насколько запутанными они могут показаться], рассматривая то, что мы интуитивно говорим о конкретных примерах.Большинству здравомыслящих людей кажется интуитивно ясным, что, учитывая наш опыт, у нас нет причин сомневаться во внешней реальности. И также кажется интуитивно ясным, я думаю, что, учитывая опыты Ватола, у него есть основания сомневаться. Эпистемические принципы, которые я набросал (хотя и неполные), предназначены для объяснения этих интуитивных реакций.
Две вещи сбивают меня с толку в Ицхаке. Если мы знаем, что живем в мире вместе с окруженными людьми, то Ицхак признает, что у нас до есть основания сомневаться во внешней реальности.В одной из своих величайших диалектических побед над Ицхаком Лев вынуждает Ицхака неохотно признать, что не имеет значения, живут ли эти привитые люди современно Ватолу или задолго до него, и что, по логике вещей, это не сделало бы ничего другого. разница, существуют ли эти envated люди долгое время в будущем Ватол (стр. 81). Знание того, что такие люди существуют, 90 150 в любом месте 90 151 на временной шкале Ватол, дает Ватолу причину принять радикальный скептицизм; причина, по которой — согласно Ицхаку — у нас нет.Но у нас только нет этой причины в той мере, в какой мы уверены, что никогда не будут энватизированными людьми — даже в отдаленном будущем.
Боюсь, Ицхак недостаточно смотрит телевизор. Любой, кто знаком с серией Black Mirror , знает, что в недалеком будущем могут быть самые разные люди, похожие на бочки. Можем ли мы действительно основывать наш здравый смысл и антискептицизм на предположении, что в будущем не будет захваченных людей? Всякий, кто чувствует силу этого вопроса, мне кажется, признает вместе со Львом, что даже возможность привязывания людей должна давать нам те же основания сомневаться, что и Ватол.Ицхаку известны эти научно-фантастические сценарии, но он утверждает, что для их вероятности потребуются достаточно серьезные доказательства (стр. 127–128). Почему? Разве их простая возможность не является достаточно проблематичной? Ицхак здесь слабоват. Он сделал недостаточно, чтобы убедить нас в том, что люди будущего отличаются от людей возможных.
Теперь о моем втором беспокойстве. Все главные герои Хирша (стр. 31) отвергают семантический ответ Патнэма на скептицизм «Мозг в баке» (Putnam, 1981). И все же Ицхак соглашается со следующим: если Ватол прочитает о научном открытии, согласно которому инватированные люди слышат прерывистый свист, а Ватол не слышит нет такого свистка, то у Ватол больше нет оснований сомневаться в том, что он инватирован; он знает, что он не (стр.123). Ицхака не трогает перспектива того, что инватированный брат Ватол, возможно, имел опыт, вызванный его чаном, прочитав о научном открытии, такое, что инватированные люди не слышат прерывистый свист, и, поскольку брат Ватол слышит прерывистый свист, у него есть столько же оснований, как и у Ватол, чтобы быть уверенным, из глубины своего чана, что он не мозг в бочке (стр. 124-125). Я не вижу, как позиция Ицхака вообще может иметь какой-либо смысл, если только — после прочтения соответствующих научных открытий — Ватол и его брат не придут к выводу, что имеют в виду разные вещи под «быть мозгом в бочке».Одно значение включает в себя прерывистый свист. Другое значение не имеет. Действительно ли Ицхак предложил нам нечто, далекое от семантического ответа на скептицизм?
Несколько игриво (и, возможно, невольно) упоминается вторая семантическая реакция. Дэвид Чалмерс придерживается мнения, что даже если мы — это мозг в чанах, большая часть наших убеждений остается неизменной (Чалмерс, 2010). То, что мы подразумеваем под «деревом», оказывается «симулированным деревом», но большинство наших представлений о них остаются верными.Обнаружение того, что глубинная структура нашего мира объясняется компьютером, работающим в нашем чане, представляет собой не большую угрозу нашему повседневному знанию, чем обнаружение того, что глубинная структура нашего мира объясняется вибрирующими одномерными струнами теории струн. . Конечно, мир странен на его фундаментальном физическом и метафизическом уровне, но он остается вполне нормальным на повседневном уровне. Это все, что нам нужно, чтобы победить радикального скептика. Возможно, Хирш намекает на это, когда его персонажи на мгновение понимают, что они просто персонаж в диалоге Хирша.Делает ли это их менее реальными для самих себя в их собственном мире ? Эта линия расследования не поднимается явно, но пузырится под поверхностью.
Имя Льва означает сердце , и, будучи французом, в нем есть что-то от экзистенциалиста (несмотря на его аналитическую подготовку). По словам Льва, вся деятельность аналитической эпистемологии не затрагивает сердце проблемы радикального скептицизма: она порождает тревогу, которую невозможно выразить словами.Лев думает, что у нас, как и у Ватол, есть основания сомневаться в нашей внешней реальности, но также и в том, что невозможно рационально сомневаться в нашей внешней реальности. Соответственно, когда мы понимаем, что у нас есть причина сомневаться, мы также понимаем, что у нас есть причина верить в то, во что невозможно поверить; невозможно даже развлечь . Если невозможно развлечь, то уж точно нельзя выразить . И поэтому Лев называет это тенью сомнения .
Здесь мы сталкиваемся с фундаментальной проблемой, разделяющей Льва и Ицхака. Фреге настаивал на «доверии», когда не мог точно сказать, что хотел. Витгенштейн стремился показать невыразимое . Фрэнк Рэмси, напротив, полагал, что нельзя говорить то, что нельзя сказать, но нельзя и насвистывать. Лев как будто опирается на то, «что некоторые вещи могут быть выражены только в метафоре и поэзии» (с. 219). Тень сомнения — одна из них. Все это время Ицхак, как Фрэнк Рэмси, изо всех сил пытается понять, о чем говорит Лев.
Лев выдвигает два новых аргумента относительно того, почему рационально сомневаться в нашей внешней реальности невозможно. Первый аргумент (стр. 155):
- Существо не может ценить свою жизнь или что-либо в своей жизни, если оно не верит, что осмысленно взаимодействовало с другими жизнями
- Существо не может быть интеллектуально ответственным, если оно ничего не ценит в своей жизни
- Следовательно: невозможно быть интеллектуально ответственным существом, если кто-то верит, что никогда не имел значимого взаимодействия с другими жизнями.
Наш внешний мир может быть очень похож на матрицу. Берклианский идеализм может быть правдой. Как сказал бы Чалмерс, такие выводы не должны нас сильно тревожить. Лев может с этим согласиться. Но для Льва важно то, что мы не можем поверить, что мы одни в таком мире. Другие жизни — настоящие, а не смоделированные — , должно быть, были подключены к нам в какой-то момент. Если мы не верим в это, мы не найдем смысла в своей жизни (данная посылка 1), а если мы не найдем смысла в своей жизни, мы не сможем быть интеллектуально ответственными (данная посылка 2).Следовательно: вера во внешний мир, по крайней мере содержащий другие жизни, является предпосылкой разумно ответственной жизни.
Лев развивает этот аргумент дальше, определяя, что он подразумевает под интеллектуальной ответственностью. Но, к сожалению, этот аргумент несовместим с традиционным еврейским (и мусульманским) теизмом. Эти персонажи находятся в иешиве. Эта несовместимость должна была быть поднята.
Христианин-тринитарист может верить, что Бог находит ценность в своей собственной жизни еще до сотворения мира благодаря межличностным отношениям, существующим между тремя личностями внутри Божества.Но иудаизм отвергает тринитаризм и отвергает представление о том, что Бог был вынужден создать мир. Он утверждает, что Бог интеллектуально ответственен и что его жизнь имеет бесконечную ценность. Соответственно, традиционный еврейский теизм должен отвергнуть предпосылку 1. Бог ценил бы свою собственную жизнь (поскольку она бесконечно ценна) даже без взаимодействия с другими жизнями; так как ему вообще не нужно создавать мир.
Вот еще одна причина, по которой теисты, даже тринитаристы, могут захотеть отвергнуть аргумент Льва.Вполне возможно иметь значимые отношения, не полностью веря в существование других. Эндрю Каллисон (2010) предлагает серию мысленных экспериментов, в которых он, кажется, описывает полные отношения, которые не поддерживаются прямой верой в существование других (см. также Poston and Doughtery, 2007). Ицхак выдвигает ту же мысль: если мы признаем, что наша жизнь, вероятно, состоит из отношений с другими, разве мы не можем оценить эту вероятность (стр.167-172)? Возможно, Ицхаку следовало надавить сильнее: разве наши отношения с Богом не являются ярким примером отношений, которые и подвержены всеобъемлющему сомнению, и признаны нами источником ценности в нашей жизни?
Второй аргумент Льва также несовместим с традиционным еврейским (и мусульманским) монотеизмом (стр. 179):
- Существо не может иметь какую-либо степень самооценки, если это существо не верит, что оно осмысленно взаимодействовало с другими жизнями
- Существо не может иметь себя, если у этого существа нет чувства собственного достоинства
- Существо не может быть интеллектуально ответственным, если у него нет самости
- Следовательно: нельзя быть интеллектуально ответственным существом, не веря в то, что у него были значимые взаимодействия с другими жизнями
Если интеллектуальная ответственность требует личности, то и Бог должен иметь личность (поскольку он интеллектуально ответственен).Если наличие «я» требует самооценки, то и у Бога должна быть самооценка. Но поскольку Бог мог существовать во всем своем совершенстве, без создания мира, традиционный еврей (и мусульманин) должен отрицать (по крайней мере) предпосылку 1.
Льва не должны беспокоить все эти проблемы. Ицхак и так думает, что Лев атеист (с. 149). Возможно, он прав. Эти опасения не тронули бы атеиста. Более того, оба аргумента могут быть изменены таким образом, чтобы они соответствовали критериям интеллектуальной ответственности человека; оставляя Бога за кадром.Или их можно было бы переработать, чтобы привести к концепции Бога, подобной Маймониду, которая запрещает нам предицировать «интеллектуальную ответственность» или «самость» Бога. В качестве альтернативы, возможно, Лев принимает инакомыслие: у Бога есть , чтобы создать мир, и даже тогда он тоже страдает от тени сомнения (с. 151). Но аргументы Льва слабее в той мере, в какой они не могут привести с собой традиционных теистов.
Тем не менее, не стоит забывать: этот разговор происходит в туалете , а не в иешиве . Это не работа о философии религии. Диалог явно еврейский — но не из-за богословия. Итак, что делает его еврейским: юмор; Настройки; биографии героев? Я полагаю, что христианская философия стала христианской прежде всего благодаря своим теологическим обязательствам. Мусульманская философия может быть такой же. Еврейская философия, напротив, может быть еврейской в культурном смысле, как греческая философия была греческой. Соответственно, три персонажа Хирша явно не интересуются еврейским богословием.Как и большинство хороших студентов литовской иешивы, их интересуют юридические споры Талмуда. В другой работе Хирш (1999, 2006) продемонстрировал, как глубокое знание этих юридических дискуссий может пролить интересный свет на вопросы метафизики. В этой работе он делает то же самое для эпистемологии. Он осознает, что в его талмудических источниках действительно могут быть затронуты глубокие философские вопросы, но он также осознает, что это может быть и не так (стр. 98). В любом случае, параллели могут быть показательными.Применяя еврейскую юриспруденцию к аналитической метафизике и эпистемологии, Хирш является чем-то вроде пионера стиля явно еврейской философии, которая не претендует на роль философии религии.
Книга Хирша проливает свет, она намечает новую территорию и представляет старую территорию в новом свете. Аллюзии Талмуда поучительны, а обходные пути повествования интересны. Глоссарий мог бы быть более полным, но читатели-неевреи не должны отчаиваться (особенно если они вооружены Google).Я надеюсь, что эта книга получит критический отклик. Что еще более важно, я надеюсь, что это широко читается. Это первоклассная философская литература.
БЛАГОДАРНОСТИ
Этот обзор стал возможным благодаря поддержке гранта от Templeton World Charity Foundation, Inc. Мнения, выраженные в этой публикации, принадлежат автору и не обязательно отражают точку зрения Templeton World Charity Foundation, Inc. Также спасибо Тайрону. Гольдшмидту и Аарону Сигалу за просмотр более раннего проекта.
ССЫЛКИ
Чалмерс, Д. Дж., 2010. Матрица как метафизика. В: Характер сознания. Издательство Оксфордского университета, стр. 455-494.
Каллисон, А., 2010. Два решения проблемы сокрытия божественного. American Philosophical Quarterly, Том 47, стр. 119-35.
Хирш, Э., 1999. Личность в Талмуде. Философские исследования Среднего Запада, 23(1), с.166–180.
Hirsch, E., 2006. Взгляд Раши на открытое будущее: неопределенность и двузначность. В: Д. В. Циммерман, изд. Оксфорд изучает метафизику. Издательство Оксфордского университета, стр. 111-135.
Постон, Т. и Доутери, Т., 2007. Божественная скрытность и природа веры. Религиоведение, 43(2), с. 183–198.
Патнэм, Х., 1981. Разум, правда и история. Издательство Кембриджского университета
Краткое изложение философии скептицизма
Греческое слово skeptikoi означает исследователь или экзаменатор.Скептицизм – это позиция отрицания. Отказ от решения о существовании объектов. Вынесение приговора приостановлено, возможно, навсегда.
Определение «скептика»
Секст Эмпирик резюмирует эту философию следующим образом:
«Скептицизм есть способность смотреть лицом к лицу с вещами, которые появляются, а также с этими мыслями каким бы то ни было образом, в этой способности, из-за равной силы в объектах и противоположных аргументах, мы приходим сначала к приостановке согласия, а затем мир» Секст Эмпирик
Руководство скептика
Скептицизм — это философия, основанная на критерии жизни, опыта и явления.Явление, по мнению греков времен Пиррона, физическая реальность, которую мы можем чувствовать. Например. объект излучает (или отражает) свет. Глаз испускает излучение. Встреча этих двух потоков создает некое тело, физический объект, составляющий явление.
Главное последствие состоит в том, что объект никогда не виден сам по себе. То, что мы видим, представляет собой своего рода экран, который содержит в себе маску, но что-то от предмета (например, налитый кровью глаз видит явление красного цвета). Восприятие относительно.Когда Платон заключает, что надо опасаться видений и знать идеи, он заключает, что Пиррон вообще не может знать. Скептики не отрицают существование только видимости бытия, истины. Так что могу сказать, не то, чтобы мёд сладкий, а вроде как. Поэтому мы должны оставаться в нерешительности.
Энесидем придумывает ряд аргументов, чтобы показать, что мы не можем воспринимать сущность вещей. Это тропы. Например, органы чувств неодинаковы в зависимости от вида животных, поэтому ощущения будут разными.Можно сделать вывод, что чувство относится к теме (первый троп). В зависимости от обстоятельств один человек не обязательно видит один и тот же объект одинаковым образом. Таким образом, в зависимости от того, молод человек или стар, здоров или болен, в движении или в покое и т. д., ощущения будут различаться. Но он также варьируется в зависимости от местоположения, положения объекта, его расстояния (второй, третий и четвертый тропы). Другой аргумент указывает на то, что обычаи, законы, верования различаются. Все эти аргументы показывают, что чувственное знание относительно и поэтому должно приостанавливать свое решение.
[объявление#объявление-1]
Новые скептики (Агриппа, Секст Эмпирик) изобретают новую логику для предотвращения догматизма души на основе пяти аргументов:
Мнения расходятся, расходятся.
Любой аргумент требует доказательства, которое само по себе должно быть доказано, и так далее, так что вы никогда не сможете дойти до конца (бесконечная регрессия).
Объекты связаны друг с другом, и любое представление относится к предмету. Например, левый справа, отец сыну и так далее. и, таким образом, никакая универсальность невозможна.
Чтобы избежать бесконечного регресса, необходимо исходить из недоказуемого и все рассуждения основываются на чем-то недоказанном (аргумент гипотезы) или попасть в порочный круг, в котором А показывается Б, а В — А (аргумент диаллеля).
Заметьте, что Секст Эмпирик, далекий от всякой науки, признает применимость экспериментальной астрономии к сельскохозяйственным работам или рассуждениям о том, как измерять время водяными часами. Он критиковал, однако, бескомпромиссных астрологов считал шарлатанами.
С моральной точки зрения скептики отрицают существование абсолютного блага, но допускают существование лучшей жизни, чем у других. Самый мудрый курс — следовать обычаям самых распространенных и руководствоваться опытом и жизнью.
Однако скептицизм прошлого считался правилом жизни для его последователей. Их целью была атараксия, душевный покой, состояние совершенной невозмутимости. Отрицать, однако, не способствовало появлениям там ничего, кроме как отвергнуть догматизм. Поиск путей борьбы с догматизмом оставался центральным элементом философского скептицизма.Абсолютная уверенность не нужна, по мнению скептика, ни в науке, ни в повседневной жизни. Наука может управлять очень хорошо, даже ограничиваясь видимостью и вероятностями. Вы можете найти рекомендации для повседневной жизни, не прибегая к абсолютной уверенности. Мы способны найти принципы, которые ведут нас к тому, чего мы хотим: к счастью и умиротворению. Многие скептики греко-римского периода выступали за очень консервативный образ жизни, утверждая, что лучше полагаться на природу и обычаи, в том числе религиозные.Они считали, что следование нашим естественным аппетитам в целом является хорошим правилом жизни. Однако представляется, что социальный и политический консерватизм, позволяя, скорее всего, скептикам добиться атараксии, приводит к ложному выводу. Такая позиция не является разумным выводом к моральному скептицизму или сенсорике. Кроме того, вероятностный подход, отстаиваемый наукой, кажется достаточным для практической жизни.
[объявление#объявление-1]
Статьи по теме о скептицизме
Скептицизм – философский или научный?
Тим Хардинг Б.наук, Б.А.
(Это эссе основано на выступлении, представленном викторианским скептикам в январе 2017 года. Отредактированная версия была опубликована в журнале The Skeptic Vol.37, No.1, март 2017 года под заголовком «Я думаю, что я есть»).
Словари часто проводят различие между современным общим значением скептицизма и его традиционным философским значением, восходящим к древности. Обычное определение словаря — «скептическое отношение; сомнение в истинности чего-либо»; тогда как философское определение — это «теория о том, что некоторые или все виды знания невозможны».Эти определения, конечно, совершенно разные и отражают тот факт, что значения философских терминов дрейфовали на протяжении тысячелетий. Современное значение «научного скептицизма» снова иное, о чем я расскажу позже.
Прежде всего я должен сказать, что, хотя я имею отношение как к научному, так и к философскому лагерю, и хотя я буду писать здесь в основном о менее известном философском скептицизме, я лично поддерживаю научный скептицизм, а не философский скептицизм, по причинам, о которых я расскажу позже. объяснять.
Но почему важны эти определения скептицизма? И почему мы пишем это через «к» вместо «с»? Мне как администратору большой онлайн-группы скептиков («Скептики в Австралии») часто задают такие вопросы, поэтому я провел небольшое расследование.
Что касается первого вопроса, то одна из основных проблем с определениями, с которыми я столкнулся, — это разница между скептицизмом и тем, что я называю отрицанием. Некоторые скептически настроенные новички, как правило, немного гуглят, и то, что они часто находят, является общим словарным определением скептицизма, а не менее известным научным определением скептицизма, которое используем мы, австралийские скептики.Они склонны думать, что «скептицизм» (с буквой «с») влечет за собой сомнение или скептическое отношение ко всему, включая науку, медицину, вакцинацию, биотехнологию, высадку на Луну, 11 сентября и т. д., и т. д. Когда мы, научные скептики, выражаем противоположное мнение Нас иногда обвиняют в том, что мы «ненастоящие скептики». Поэтому я думаю, что определения важны.
На мой взгляд, отрицание — это выбор человека отрицать определенные конкретные факты. Это по существу иррациональное убеждение, когда человек заменяет установленное знание своим личным мнением.Научный дениализм — это отказ от основных фактов и концепций, которые являются бесспорными, хорошо поддерживаемыми частями научного консенсуса по предмету, в пользу радикальных и противоречивых мнений ненаучного характера. Большинство настоящих скептиков принимают результаты рецензируемых научных исследований, опубликованные в авторитетных научных журналах, по крайней мере, на данный момент, до тех пор, пока они не будут исправлены научным сообществом.
Дениализм может затем породить теории заговора как способ объяснить несоответствие между научными фактами и личными мнениями.Вот типичная форма того, что я называю Заблуждением Научного Заговора:
.Предпосылка 1: Я придерживаюсь определенного убеждения.
Предпосылка 2: Научные данные не согласуются с моей верой.
Вывод: Таким образом, ученые вступили в сговор с Большим Плохим Правительством/ЦРУ/НАСА/Большой Фармацевтикой (выберите, что удобно), чтобы подделать доказательства и подорвать мою веру.
Трудно утверждать, что вся наука искренне ошибается. Это дебаты, в которых даже сторонники теории заговора знают, что они, вероятно, не смогут победить.Так что наиболее удобное объяснение нестыковки состоит в том, что ученые занимаются заговором, чтобы подделать улики в конкретных случаях.
Древнегреческий скептицизм
Слово «скептик» происходит от древнегреческого skeptikos, означающего «вопрошающий, размышляющий».
Эллинистический период охватывает период истории Греции и Средиземноморья между смертью Александра Македонского в 323 г. до н. э. и победой римлян над греками в битве при Коринфе в 146 г. до н. э.Начало этого периода также совпадает со смертью великого философа, логика и ученого Аристотеля из Стагиры (384–322 гг. до н. э.).
Поскольку у него не было взрослых наследников, империя Александра была разделена между семьями трех его генералов. Это приводило к политическим конфликтам и гражданским войнам, в которых видные философы и другие интеллектуалы не хотели принимать чью-либо сторону в интересах самосохранения. Поэтому они ушли от общественной жизни в различные замкнутые философские школы, главными из которых были стоики, эпикурейцы, циники и скептики.
Как я упоминал ранее, значения таких философских терминов изменились за 2000 лет. У этих философских школ были разные теории относительно того, как достичь eudaimonia , что примерно переводится как высшее человеческое благо или полнота человеческой жизни. Они думали, что ключом к eudaimonia является жизнь в согласии с Природой, но у них были разные взгляды на то, как этого достичь.
В двух словах, стоики выступали за развитие самоконтроля и силы духа как средства преодоления деструктивных эмоций.Источником счастья (а не только гедонистического удовольствия) эпикурейцы считали отсутствие боли и страданий. Циники (что означает «собачьи») отвергли традиционные стремления к богатству, власти, здоровью или славе и жили простой жизнью, свободной от собственности. Наконец, были скептики, о которых я сейчас расскажу более подробно.
В этот эллинистический период фактически существовало две философские разновидности скептицизма — академические скептики и пирронистские скептики.
В 266 г. до н. э. Аркесилай стал главой Платоновской академии.Академические скептики не сомневались в существовании истины самой по себе, а только в наших способностях ее получить. Они дошли до того, что думали, что знание невозможно — вообще ничего нельзя познать. Более поздний глава Академии Карнеад модифицировал эту довольно крайнюю позицию, полагая, что идеи или понятия никогда не бывают истинными, а только вероятными. Он думал, что существуют степени вероятности, следовательно, степени веры, ведущие к степеням оправдания действий. Академический скептицизм на самом деле не прижился и в основном вымер в первом веке нашей эры, с отдельными попытками возрождения время от времени.
Основатель пирронистского скептицизма Пиррон из Элиды (ок. 365–ок. 275 до н. э.) родился в Элиде на западной стороне Пелопоннесского полуострова (недалеко от Олимпии). Пиррон путешествовал с Александром Македонским во время его исследования Востока. Он столкнулся с 90 150 волхвами 90 151 в Персии и даже дошел до 90 150 гимнософов 90 151 в Индии, которые были обнаженными гуру-аскетами — не совсем хороший образ для современного скептицизма.
Пиррон отличался от академических скептиков тем, что считал, что ничего нельзя знать наверняка.Он считал, что их позиция «вообще ничего не может быть познано» догматична и внутренне противоречива, потому что она сама является притязанием на достоверность. Пиррон считал, что чувства легко обмануть, а разум слишком легко следует нашим желаниям. Поэтому мы должны воздерживаться от неочевидных утверждений и оставаться в состоянии постоянного исследования их. Это означает, что мы не обязательно скептически относимся к «очевидным предложениям» и что по крайней мере некоторое знание возможно. Эта позиция ближе к современному скептицизму, чем академический скептицизм.Действительно, пирронизм стал синонимом скептицизма в 17 веке нашей эры; но мы еще не совсем там.
Секст Эмпирик (ок. 160 — ок. 210 г. н. э.) был греко-римским философом, пропагандировавшим пирронианский скептицизм. Считается, что слово «эмпирический» происходит от его имени; хотя греческое слово empeiria также означает «опыт». Секст Эмпирик первым поставил под сомнение обоснованность индуктивных рассуждений, утверждая, что универсальное правило не может быть установлено из неполного набора частных случаев, тем самым предвосхищая «проблему индукции» Дэвида Юма примерно 1500 лет спустя.
Скептик с буквой «к»
Римляне были великими изобретателями и инженерами, но они не славятся наукой или скептицизмом. Напротив, они более известны своей суеверностью; например, римский сенат заседал только в «благоприятные дни», которые считались благосклонными к богам. У них было много псевдонаучных верований, которые мы, скептики, теперь сочли бы шарлатанством или ухаживанием. Например, считали капусту лекарством от многих болезней; а примерно в 78 г. н.э. римский писатель Плиний Старший писал: «Я обнаружил, что сильный насморк проходит, если больной целует мула в нос».
Таким образом, я не вижу веских исторических причин для перехода от древнегреческого написания слова «скептик» к романизированному «скептик». Да, я знаю, что «скептик» — это американское написание, а «скептик» — британское, но я не думаю, что это что-то меняет. Наиболее вероятное объяснение состоит в том, что американцы переняли написание ранних греков, а англичане — римлян.
Современный философский скептицизм
Несколько противоречащий интуиции термин «современная философия» используется для того, чтобы отличить новейшую философию от древней философии ранних греков и средневековой философии христианских схоластов.Таким образом, «современная философия» восходит к эпохе Возрождения 14–17 веков, хотя вопрос о том, когда именно в эпоху Возрождения зародилась современная философия, является предметом некоторых научных споров.
Определяющей чертой современного философского скептицизма является сомнение в достоверности некоторых или всех видов знания. Итак, прежде чем идти дальше, нам нужно определить знание.
Раздел философии, занимающийся изучением знания, называется эпистемологией.Древний философ Платон классно определил знание как «обоснованное истинное убеждение», как показано на диаграмме Венна ниже. Согласно этому определению, недостаточно, чтобы вера была истинной, чтобы квалифицироваться как знание — вера, основанная на вере или даже просто на догадке, может оказаться истинной по простому совпадению. Итак, нам нужно адекватное обоснование истинности веры, чтобы она стала знанием. Хотя есть несколько исключений, известных как «проблемы Геттье», это определение знания по-прежнему в значительной степени принимается современными философами и подходит для наших целей.(Эпистемология в основном занимается обоснованием истинных убеждений, а не этим базовым определением знания).
Существуют также различные типы знаний, которые имеют отношение к этому обсуждению.
Априорное знание – это знание, известное независимо от опыта. Например, мы знаем, что «все вороны — птицы», не проводя эмпирического исследования ворон, чтобы выяснить, сколько из них являются птицами и есть ли вороны, которые не являются птицами.Вороны — это птицы по определению — просто невозможно, чтобы животное было вороной, но не было птицей.
С другой стороны, апостериорное знание есть знание, познанное на опыте. Например, мы знаем, что «все вороны черные» только из эмпирических наблюдений за воронами. Не исключено, что есть ворона, которая не черная, например, в результате какой-то генетической мутации.
Приведенное выше различие показывает, что не все знания должны быть эмпирическими.Действительно, один из первых современных философов и скептиков Рене Декарт (1596-1650) был французским математиком, ученым и философом. (От его имени произошло математическое слово «картезианец»). Эти три его интереса были взаимосвязаны в том смысле, что у него был математический и научный подход к его философии. Математика «восхищала его своей достоверностью и ясностью». Его основная цель состояла в том, чтобы достичь философской истины, используя только разум и логические методы.Для него единственным видом знания было то, в чем он мог быть уверен. Его идеалом философии было открытие до сих пор неточных истин, вытекающих из более фундаментальных определенных истин, подобно математическим доказательствам.
Используя этот подход, Декарт предпринял ряд размышлений, чтобы найти фундаментальную истину, в которой он мог бы быть уверен, а затем построить на этом основании совокупность подразумеваемых знаний, в которых он также мог бы быть уверен. Он делал это методично, сначала отказывая в согласии мнениям, которые не вполне достоверны, то есть там, где есть хоть какое-то основание для сомнения, например, полученные от чувств.Декарт заключает, что одно положение, в котором он может быть уверен, — это « Cogito, ergo sum» (что означает «я мыслю, следовательно, я существую»).
В отличие от Декарта философский скептик другого типа Дэвид Юм (1711-1776) считал, что все человеческое знание в конечном счете основано исключительно на «опыте». В том, что стало известно как «вилка Юма», он утверждал, что утверждения делятся на два типа: утверждения об идеях являются необходимыми утверждениями, которые познаваемы априори ; и утверждения о мире, которые случайны и познаваемы апостериори .
В современной философской терминологии члены первой группы известны как аналитические суждения, а члены второй — как синтетические суждения. К первому классу относятся такие утверждения, как «2 + 2 = 4», «все холостяки не женаты», математические и логические истины. Во второй класс попадают такие утверждения, как «солнце встает утром» и «у Земли ровно одна луна».
Юм пытался доказать, что в науке не существует определенности. Во-первых, Юм отмечает, что утверждения второго типа никогда не могут быть полностью достоверными из-за ошибочности наших чувств, возможности обмана (например, современная гипотеза «мозга в бочке») и других аргументов, выдвигаемых философскими скептиками.Всегда логически возможно, что любое данное утверждение о мире ложно — отсюда потребность в сомнении и скептицизме.
Юм сформулировал «проблему индукции», которая представляет собой скептический вопрос о том, приводит ли индуктивное рассуждение к знанию, понимаемому в классическом философском смысле. Эта проблема сосредоточена на предполагаемом отсутствии оснований для обобщения свойств класса объектов на основе некоторого количества наблюдений за конкретными экземплярами этого класса (например, вывод о том, что «все лебеди, которых мы видели, белые, и, следовательно, все лебеди белые» до открытия черных лебедей в Западной Австралии).
Иммануил Кант (1724–1804) был (и остается) крупной философской фигурой, пытавшейся показать выход из тупика, в который завела современная философия между рационалистами, такими как Декарт, и эмпириками, такими как Юм. Считается, что Кант синтезировал эти две ранние современные философские традиции. И все же он был также скептиком, хотя и другого сорта. Кант считал законным только знание, полученное из эмпирической науки, что является предшественником современного научного скептицизма.Он считал метафизику незаконной и во многом спекулятивной; и в этом смысле он был философским скептиком.
Научный скептицизм
В 1924 году испанский философ Мигель де Унамуно оспорил общепринятое в словаре определение скептицизма. Он утверждал, что «скептиком является не тот, кто сомневается, а тот, кто исследует или исследует, в отличие от того, кто утверждает и думает, что он нашел». Звучит знакомо, не так ли?
Современный научный скептицизм отличается от философского скептицизма, и все же в некоторой степени испытал влияние идей Пиррона Элидского, Давида Юма, Иммануила Канта и Мигеля де Унамуно.
Большинство скептиков в англоязычном мире считают создание в 1976 году в США Комитета по научному расследованию заявлений о паранормальных явлениях (CSICOP) «рождением современного скептицизма». (CSICOP теперь называется Комитетом по расследованию скептицизма – CSI). Однако основатель CSICOP и профессор философии Пол Курц сказал, что на самом деле он смоделировал его по образцу бельгийского Comité Para 1949 года. Comité Para был частично сформирован как ответ на хищническую индустрию поддельных экстрасенсов, которые эксплуатировали скорбящих родственников людей, которые пропал без вести во время Второй мировой войны.
Курц рекомендовал CSICOP сосредоточиться на проверяемых паранормальных и псевдонаучных утверждениях и оставить религиозные аспекты другим. CSICOP популяризировал использование терминов «скептик», «скептик» и «скептицизм» в своем журнале Skeptical Inquirer и напрямую вдохновил создание многих других скептических организаций по всему миру, включая Австралийских скептиков в 1980 году.
Благодаря общественной активности таких групп, как CSICOP и Австралийские скептики, термин «научный скептицизм» стал символом активистского движения, а также типа прикладной философии.
Существует несколько определений научного скептицизма, но наиболее подходящими, на мой взгляд, являются определения канадского скептика Дэниела Локстона и американского скептика Стивена Новеллы.
Определение Дэниела Локстона — это «практика или проект изучения паранормальных и псевдонаучных заявлений через призму науки и критических исследований с последующим распространением результатов среди общественности».
Определение Стивена Новеллы гласит: «Научный скептицизм — это применение скептической философии, навыков критического мышления и знаний о науке и ее методах к эмпирическим утверждениям, при этом оставаясь агностическим или нейтральным по отношению к неэмпирическим утверждениям (за исключением тех, которые непосредственно влияют на научную практику). ).Под этим исключением, я думаю, он имеет в виду религиозные убеждения, противоречащие науке, такие как креационизм или неприятие исследований стволовых клеток.
Другими словами, научные скептики утверждают, что эмпирическое исследование реальности ведет к истине и что для этой цели лучше всего подходит научный метод. Научные скептики пытаются оценивать заявления, основанные на проверяемости и фальсифицируемости, и препятствуют принятию заявлений на основе веры или неофициальных данных. Это отличается от философского скептицизма, хотя и вдохновлено им.
Каталожные номера
Декарт, Р. (1641) Размышления о первой философии : С отрывками из возражений и ответов, пер. и изд. Джон Коттингем, Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Хьюм, Дэвид. (1748) Исследование человеческого понимания . Гутенберг Пресс.
Кант, Иммануил (1787) Критика чистого разума 2-е издание . Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Локстон, Дэниел.(2013) Почему существует скептическое движение? (PDF). Проверено 12 января 2017 г.
.Новелла, Стивен (15 февраля 2013 г.). «Научный скептицизм, рационализм и секуляризм». Neurologica (блог). Проверено 12 февраля 2017 г.
.Рассел, Бертран. (1961) История западной философии . 2-е издание, Лондон: Джордж Аллен и Анвин.
Унамуно, Мигель де., (1924) Очерки и монологи Лондон: Harrap.
Если вы найдете информацию в этом блоге полезной, вы можете подумать о том, чтобы поддержать нас.
Нравится:
Нравится Загрузка…
Родственные
Что такое скептицизм? — Новости философии
Введение
Корни скептицизма почти так же глубоки, как и корни самой философии. Слово «скептицизм» происходит от древнегреческого слова «скептикос» (σκεπτικός), прилагательного, означающего «вопрошающий» или «сомневающийся». Сегодня это слово стало означать своего рода крайнее или разъедающее сомнение, отрицающее существование предмета, которым интересуется скептик.
Если я скептически отношусь к НЛО, например, я сомневаюсь в существовании НЛО и подвергаю сомнению любые доказательства, которые кто-то предлагает в пользу их существования. Используемый таким образом — «скептицизм в отношении X» — скептицизм локален или ограничен конкретным предметом.
В отличие от этого, есть вероятность быть глобальным скептиком. Глобальный скептик не просто сомневается в том, имеет ли смысл какая-либо конкретная предметная область — например, изучение НЛО или астрология, — но сомневается в существовании знаний или даже свидетельств в более общем плане.Наиболее распространенной формой глобального скептицизма является скептицизм в отношении знания или свидетельств о внешнем мире, мире за пределами наших чувств. Однако также возможно быть скептиком в отношении других умов или морали. В каждом случае глобальный скептик сомневается в том, что могут быть какие-либо веские доказательства, способные поддержать знания о внешнем мире, других разумах или моральных суждениях.
Как мы увидим, философы склонны рассматривать глобальный скептицизм как вызов, который нужно победить.Однако, даже если глобальные скептические аргументы преобладают над импульсом сомнений и вопросов, который характеризует скептицизм, все еще есть место для вызовов догматизму, которые представляет собой скептицизм. Однако уроки скептицизма следует применять осторожно.
Например, распространение фейковых новостей и демагогии может свидетельствовать о том, что скептическое сообщение «авторитета вопросов» следует применять безоговорочно. Однако неспособность широкой публики понять такие научные темы, как глобальное потепление, генетически модифицированные организмы или ядерная энергия, не говоря уже о форме Земли, предполагает, что в сегодняшнем сетевом обществе требуется не слепой скептицизм, а скорее адекватный подход. скептицизм.
Чтобы глубже изучить скептицизм, мы начнем с краткого обзора древнего скептицизма, а затем обсудим новую форму скептицизма и связанные с ним проблемы. Рассмотрев некоторые современные ответы на вызовы, связанные с так называемым «картезианским скептицизмом», мы рассмотрим способ осмысления роли скептицизма, который поможет понять, когда скептическая позиция может быть полезной.
Древний скептицизм
Предположим, я скажу вам, что сегодня днем будет солнечно.Вы пытаетесь решить, как провести день, поэтому перепроверите меня: откуда мне знать, какая будет погода? Какие у меня есть доказательства для моего утверждения? В этот момент я мог бы ответить: «Ну, я выглянул наружу, и сейчас хорошая и солнечная погода». В качестве альтернативы я мог бы сказать: «Я только что проверил приложение погоды на своем телефоне; он предсказывает солнце во второй половине дня».
Вы можете выдвинуть встречное утверждение: то, как погода выглядит сейчас, не является гарантией того, как она будет выглядеть позже, или что разные погодные приложения заслуживают большего доверия, чем другие.И, возможно, я отвечу дополнительной информацией, или, возможно, в какой-то момент я не смогу или не захочу предоставить вам больше доказательств и скажу, что это все доказательства, которые мне нужны для поддержки моего первоначального утверждения о погоде. Большинство из нас вступают в подобные разговоры каждый день и не задумываются об этом. Но это основа процесса поиска истины, который ценился древними. Это процесс, который, если его правильно понять, мы, современные люди, также должны ценить.
Древнегреческое Средиземноморье и индуистская и буддистская школы Индийского субконтинента были двумя центрами культуры, которые придавали большое значение спорам и спорам.Поэтому неудивительно, что мыслители в обоих культурных контекстах тратили много времени на размышления об особенностях общей структуры аргументации.
Например, примерно в первом веке нашей эры философ Агриппа, ученик пирроновской школы, наблюдал общие черты структуры того, как мы даем показания, что привело к признанию пяти «модусов» или способов представления свидетельств. как за, так и против утверждения, и как дебаты об этом утверждении могут идти своим чередом.Секст Эмпирик в «Очерках пирронизма » приводит следующее описание:
В соответствии с модусом, происходящим от спора, мы находим, что неразрешимые разногласия по предложенному вопросу возникли как в обычной жизни, так и среди философов. Из-за этого мы не можем ничего выбрать или исключить, и в итоге мы приостанавливаем суждение. В способе, вытекающем из бесконечного регресса, мы говорим, что то, что выдвигается в качестве источника убеждения в предлагаемом вопросе, само нуждается в другом таком же источнике, который сам нуждается в другом, и так до бесконечности, так что у нас нет точки, с которой можно было бы начать. установить что-либо, и следует приостановление суждения.В модусе, вытекающем из относительности, как мы сказали выше, существующий объект кажется таким-то по отношению к судящему субъекту и наблюдаемым вместе с ним вещам, но мы воздерживаемся от суждения о том, каков он по своей природе. Мы имеем модус от гипотезы, когда догматики, отброшенные назад до бесконечности, начинают с чего-то, что они не устанавливают, но претендуют принять просто и без доказательства в силу уступки. Реципрокный способ имеет место, когда то, что должно быть подтверждением исследуемого объекта, должно быть сделано убедительным исследуемым объектом; затем, будучи не в состоянии взять ни то, ни другое, чтобы установить другое, мы воздерживаемся от суждений об обоих.(Секст Эмпирик, Очерки скептицизма , стр. 41)
Другими словами, есть пять способов, которыми запрос о дополнительных доказательствах может в конечном итоге закончиться: (1) несогласие или приостановление судебного решения; (2) Бесконечный регресс, когда дача показаний продолжается вечно; (3) релятивизм, когда каждый человек приходит к чему-то, что является «его (или ее) правдой»; (4) Догматизм, когда предоставление доказательств останавливается на предположении, которое не подвергается сомнению, но также не подтверждается дополнительными доказательствами; и (5) круговое рассуждение, когда доказательства замыкаются на самих себе.
Если мы сосредотачиваемся на дебатах, которые приводят к принятию или отклонению утверждения (например, «сегодня днем будет солнечно»), мы можем опустить первый вариант, Несогласие, и третий вариант, Релятивизм, ни один из которые приводят к ситуации, в которой предоставление доказательств приводит к соглашению о том, что первоначальное утверждение является истинным (или ложным). У нас остались три других варианта, которые стали известны как Трилемма Агриппа ( tri означает «три» и lemma означает «взять»: три варианта, которые следует рассмотреть).Пытаясь поддержать утверждение, в конечном итоге мы приходим к ситуации, в которой мы поддерживаем наш аргумент на основе:
- Бесконечный регресс,
- Догматизм, или
- Круговые рассуждения.
При поиске правды ни один из этих вариантов не подходит. Согласно Агриппе, кажется, что сама природа объяснения причин означает, что мы обречены основывать наши аргументы в конечном счете на очень шатком основании! В этом суть классического скептицизма: общая структура аргумента делает невозможным представить аргумент, невосприимчивый к критике.
Современный скептицизм: Декарт и современный скептицизм
В то время как античный скептицизм мотивировал сомнения общими чертами аргументации и предоставления доказательств, французский философ Рене Декарт (1596-1650) черпал свои скептические сомнения из другого источника. Декарт считал, что разум является местопребыванием мысли и радикально отделен от физической материи. Таким образом, для Декарта единственным свидетельством, в котором я могу быть немедленно уверен, является свидетельство, относящееся к моим текущим психическим состояниям: что я думаю, чувствую и переживаю прямо сейчас, в тот момент, когда я думаю, чувствую и переживаю это.
Современные версии скептического аргумента Декарта обычно включают в себя рассмотрение бедственного положения мозга-в-бочке. Представьте, что злой ученый похитил вас, удалил ваш мозг, оставив его живым в чане с питательным раствором, и подключил ваш мозг к сложному компьютеру. Компьютер снабжает ваш мозг информацией, чтобы вы верили, что вы все еще человек, с телом, передвигаетесь по миру — и все это несмотря на то, что вы теперь бестелесный мозг, плавающий в чане с питательным раствором в лаборатории. где-то! Это может напомнить вам популярный фильм Матрица .Это та же идея.
Вот иллюстрация. Давайте рассмотрим какое-нибудь утверждение о внешнем мире, скажем, утверждение, что у меня есть руки. Мы можем увидеть, что скептицизм, мотивированный сценарием «мозг в бочке», является глобальным скептицизмом, если рассмотреть следующий аргумент:
- Если у меня есть веские доказательства того, что у меня есть руки, то у меня также есть веские доказательства того, что я не (безрукий) мозг в бочке. [Предположим]
- Все переживания, которые я сейчас испытываю, неотличимы от переживаний, которые были бы у меня, если бы я был мозгом в бочке.[Предположим]
- Если все переживания, которые у меня сейчас есть, неотличимы от переживаний, которые я имел бы, если бы я был мозгом в бочке, то у меня нет веских доказательств того, что я не мозг в бочке. [Предположим]
- Таким образом, у меня нет веских доказательств того, что я не мозг-в-чане. [От 2 & 3]
- Таким образом, у меня нет веских доказательств того, что у меня есть руки. [От 1 & 4]
Поскольку утверждение о том, что у меня есть руки, было лишь репрезентативным утверждением и вместо этого могло быть любым другим утверждением о мире за пределами моего непосредственного опыта, скептицизм, вызванный сценарием «мозг в бочке», действительно имеет очень далеко идущие последствия. !
Современные ответы на глобальный скептицизм
Аргумент «мозг в бочке» может помочь нам рассмотреть различные ответы на скептицизм, которые были предложены в современных дискуссиях.Аргумент содержит три предположения — посылки 1, 2 и 3 выше — и каждый из различных ответов включает отказ от одного или нескольких из этих предположений. Хотя существуют современные ответы, которые сосредоточены на каждой из посылок, мы сосредоточимся на посылках 1 и 3, поскольку именно эти две помогут нам понять, где те из нас, кто не может найти утешение в картезианской уверенности, все еще могут найти ценность в посылках. скептицизм. Давайте рассмотрим их по порядку.
Я могу иметь доказательства того, что у меня есть руки, не имея доказательств того, что я не мозг в бочке
Одно из наиболее радикальных решений скептического аргумента было предложено в различных формах такими философами, как Фред Дрецке и Роберт Нозик.По их мнению, проблема со скептическим аргументом заключается в первой предпосылке и лежащем в ее основе принципе дедуктивного завершения[1].
Что такое дедуктивное замыкание? Предположим, у вас есть веские доказательства того, что p . Предположим далее, что у вас есть веские доказательства того, что если p, то q . Принцип дедуктивного замыкания позволяет вам заключить, что у вас, таким образом, есть веские доказательства для утверждения, что q .
Применительно к аргументу о мозге в бочке дедуктивное завершение обеспечивает поддержку первой посылки.У меня есть веские доказательства того, что если у меня есть руки, то я не безрукий, включая то, что я не безрукий мозг в бочке. Так что у меня есть веские доказательства того, что, если у меня есть руки, я не (безрукий) мозг в бочке.
Дрецке и Нозик утверждают, однако, что дедуктивное завершение применимо только в определенном контексте доказательств. Если я рассматриваю доказательства того, есть ли у меня руки, то эти доказательства будут включать в себя то, что я вижу, скажем, когда печатаю на компьютере, или то, что я чувствую, когда мои пальцы касаются клавиатуры, или то, что я слышу, когда кончики пальцев ударяют по клавиатуре. ключи.Все это в обстоятельствах, когда я пытаюсь думать о нормальных, повседневных физических объектах поблизости, считается отличным доказательством того, что у меня есть руки.
Но есть проблема. Дрецке и Нозик принимают вторую предпосылку: у меня были бы все те же эмпирические данные о нормальных, повседневных физических объектах поблизости, если бы я был мозгом в бочке, как я сейчас. Для них, как только я это осознаю, я должен признать, что рассмотрение сценария «мозг в бочке» означает, что ни одно из свидетельств о нормальных, повседневных физических объектах поблизости от меня не считается таким же образом.
Нозик и Дрецке утверждают, что дедуктивное завершение больше не работает, потому что стандарты оценки доказательств изменились между обычным сценарием, в котором я рассматриваю вопрос о том, есть ли у меня руки, — сценарием, в котором руки являются повседневными физическими объектами, взаимодействующими с другие повседневные физические объекты — и необычный сценарий, в котором я размышляю, не являюсь ли я мозгом в бочке, — сценарий, в котором эмпирические данные уже не имеют прежней доказательной силы.
Более повседневная аналогия могла бы мотивировать отказ от дедуктивного замыкания. Когда я приехал на работу этим утром, я припарковал свою машину на парковочной площадке на некотором расстоянии от моего офиса — достаточно далеко, чтобы теперь я не мог видеть свою машину, слышать сигнализацию и т. д. У меня есть веские основания полагать, что моя машина там, где я его припарковал, на верхнем этаже парковочной площадки.
Я не знал, что парковочная площадка могла быть построена со структурным дефектом, поэтому, пока я сегодня утром был на работе, парковочная площадка рухнула вместе с моей машиной.(К счастью, никто не пострадал, когда настил рухнул.) Конечно, если у меня есть веские основания полагать, что моя машина находится там, где я ее припарковал, на верхнем этаже парковочной площадки, то у меня также есть веские основания полагать, что Парковочная площадка не рухнула вместе с моей машиной. Но я не инженер-строитель и не проводил оценку прочности конструкции парковки на своей работе! У меня нет веских оснований полагать, что настил парковки не обрушился — у меня вообще нет доказательств структурной прочности конструкции парковки.
Назад с пропасти: контекстуализм и дедуктивное закрытие
Я сказал, что отрицание дедуктивного замыкания было радикальным решением, и так оно и есть. Без дедуктивного замыкания нет никакой гарантии, даже если у нас есть дедуктивно верный аргумент и даже если у нас есть веские доказательства для каждой из посылок, что мы очевидным образом поддерживаем вывод этого аргумента. И это было бы действительно очень радикальным заявлением!
Одной из относительно недавних попыток воспользоваться уроком Дрецке и Нозика, не отказываясь от дедуктивного замыкания, является контекстуализм.Согласно контекстуалистскому решению скептического аргумента, Дрецке и Нозик были правы, привлекая наше внимание к экстраординарной природе скептических сценариев. Их ошибка, по мнению контекстуалиста, состоит в том, что они интерпретируют последствия экстраординарности этих сценариев как влияющие на дедуктивное завершение. Скорее, контекстуалисты предполагают, что мы принимаем последствия экстраординарности скептических сценариев, чтобы повлиять на функционирование скептического аргумента в целом.
Вот как они предлагают нам это сделать. Снова рассмотрим первую посылку:
.- Если у меня есть веские доказательства того, что у меня есть руки, то у меня также есть веские доказательства того, что я не (безрукий) мозг в бочке.
Эта предпосылка может быть основой для антискептического аргумента, например: AS1. Если у меня есть веские доказательства того, что у меня есть руки, то у меня также есть веские доказательства того, что я не (безрукий) мозг в бочке. АС2. У меня есть веские доказательства того, что у меня есть руки. АС3. Таким образом, у меня есть веские доказательства того, что я не (безрукий) мозг в бочке.
Или это может быть основанием для скептического аргумента, например: PS1. Если у меня есть веские доказательства того, что у меня есть руки, то у меня также есть веские доказательства того, что я не (безрукий) мозг в бочке. PS2. У меня нет веских доказательств того, что я не (безрукий) мозг в бочке. PS3. Таким образом, у меня нет веских доказательств того, что у меня есть руки.
Контекстуалист говорит, что в обычном, повседневном контексте, в котором вы сидите за компьютером, наблюдая, как ваши пальцы танцуют по клавиатуре, чувствуя кончиками пальцев клавиши и слыша щелчки при наборе текста, ваши доказательства таковы, что аргумент от AS1 – AS3 верен по отношению к вам.Однако важно отметить, что в этих контекстах вы даже не рассматриваете возможность того, что вы можете быть мозгом в бочке!
Как только вы даже допускаете возможность того, что вы можете быть мозгом в бочке, предлагает контекстуалист, вы сразу же меняете контекст оценки ваших доказательств. И, в соответствии с новым контекстом оценки, аргумент от PS1 до PS3 теперь верен для вас. Итак, как только вы рассматриваете скептический сценарий, побеждает скептический аргумент. Перефразируя строчку из фильма восьмидесятых «: Военные игры », единственный способ победить скептика-мозга в бочке — не играть.
Таким образом, контекстуалистское решение напоминает наблюдения Дэвида Юма о притяжении философских, скептических забот и о том, что эти заботы, кажется, не имеют силы в повседневной деятельности:
[повседневная деятельность] излечивает меня от этой философской меланхолии и бреда [скептицизма] либо расслаблением этой склонности ума, либо каким-нибудь занятием и живым впечатлением моих чувств, которое стирает все эти химеры. Я обедаю, играю в нарды и веселюсь с друзьями; и когда после трех или четырех часов развлечения я возвращался к этим размышлениям, они кажутся такими холодными, натянутыми и смешными, что я не нахожу в себе силы углубиться в них дальше.
Не все свидетельства основаны на опыте
Итак, вот где мы. У нас есть одно решение — Нозик и Дрецке, — которое требует от нас отрицания дедуктивного замыкания. Это привело нас ко второму решению, контекстуальному. Проблема с этим, однако, в том, что это не отказ от скептицизма, а жалкая капитуляция перед скептицизмом. Как только скептик вступает с нами в спор, он и побеждает.
Есть еще один способ справиться со скептическим аргументом, который на самом деле отвергает скептицизм.Этот способ состоит в том, чтобы заблокировать аргумент о мозге в бочке, отвергнув третью предпосылку и отрицая, что единственное свидетельство, которое я могу иметь, — это эмпирическое свидетельство, доступное мозгу в бочке. Например, одна из современных теорий познания — это экстернализм , согласно которой по крайней мере некоторые свидетельства, поддерживающие наши убеждения, являются внешними по отношению к нашему разуму. Существуют различные формы экстернализма, но все они разделяют идею о том, что люди могут различаться в отношении качества имеющихся у них доказательств своих убеждений способами, которые им неизвестны.
Вот один из способов, как это может сработать, который имеет отношение к делу о мозге в бочке. Рассмотрим людей, страдающих иллюзией Капгра — бредовой верой в то, что знакомые, значимые другие, такие как семья, друзья и любимые, были заменены искусно замаскированными роботами или инопланетянами. Стандартное объяснение причины бреда Капгра состоит в том, что, хотя система распознавания лиц у тех, кто страдает от бреда, не повреждена, их эмоциональная система повреждена, так что они не получают ожидаемой эмоциональной обратной связи, когда видят знакомые лица людей. их близких.Именно это заставляет их верить, что лица, которые они видят, являются самозванцами.
Экстерналист попытался бы решить эту проблему, утверждая, что страдающие от бреда имеют все те же доказательства, что и человек, не страдающий от бреда, — визуальное свидетельство того, что он видит знакомое лицо, — несмотря на то, что они не могут достоверно сформировать представление о себе. соответствующие убеждения на основе этих доказательств; а именно, что знакомое лицо, которое они видят, является лицом их любимого человека. Что экстерналист мог бы сказать в таком случае, так это то, что одних эмпирических данных недостаточно для объяснения того, что представляет собой хорошие доказательства: ваша система распознавания лиц также должна быть надежно интегрирована с вашей эмоциональной системой, чтобы сформировать соответствующие убеждения на основе этого. этого экспериментального свидетельства.
Однако вы не можете знать, надежно ли интегрирована ваша система распознавания лиц надлежащим образом. Те, кто страдает иллюзией Капгра, не знают, что с их что-то не так. Скорее, они думают, что с их близкими что-то не так: их всех заменили роботами или инопланетянами.
Обратите внимание, что экстерналист дает нам решение древнего скептицизма, устанавливая, что могут быть формы либо бесконечного регресса, либо догматизма, которые на самом деле добродетельны, потому что они зависят от процессов, которые надежно формируют истинные убеждения на основе доказательств, несмотря на факт. что стороны спора не осведомлены о надежности этих процессов.
Например, предположим, что мой супруг, зная, что я использую приложение погоды, которое появляется на первом экране, который я вижу, когда разблокирую свой телефон, изучил, какое приложение погоды является самым надежным, и, не сообщая мне, включил его. первый экран, который я вижу, когда разблокирую телефон. Когда я говорю вам, что сегодня днем будет солнечно, и я делаю это на основе приложения погоды на моем телефоне, я фактически передаю вам достоверную информацию — действительно, информацию, которую моя супруга курировала на основе его достоверность, хотя я сам ничего не знаю об этих фактах.Я даю вам надежную и достоверную информацию о погоде, но я не знаю, что я.
В подобном случае, если я догматично полагаюсь на приложение погоды на своем телефоне, это кажется мне иным случаем, чем тот, кто догматически полагается на ненадежные доказательства. Оно отличается не из-за психологии самих догматиков, а из-за качества доказательств, на которые они опираются.
Связывание прядей вместе
Хотя экстернализм обеспечивает подлинное неприятие скептицизма, он не очень хорошо объясняет, почему скептицизм вообще оказывает какое-либо воздействие на наше воображение.Но, как предполагает описание Юмом скептицизма как «бреда», скептицизм действительно оказывает такое притяжение — по крайней мере, время от времени. Вот здесь-то и приходит на помощь урок контекстуализма. Контекстуалист прав в том, что скептик пытается поднять стандарты доказательности настолько высоко, что никакой нормальный ответ не будет удовлетворительным. Однако в чем ошибается контекстуализм, так это в том, что он оставляет эту область скептикам.
С точки зрения контекстуалиста, скептик не просто имеет последнее слово в каждом споре, но заслуживает того, чтобы имел последнее слово в каждом споре.Однако и это не кажется правильным. Хотя контекстуалист объясняет, почему возражения скептика кажутся убедительными, она не объясняет, почему споры со скептиками так разочаровывают . Если скептик заслуженно побеждает во всех дебатах, то, по-видимому, нам не следует расстраиваться, когда она это делает.
Проблема с контекстуалистом заключается в том, что он рассматривает повышение стандартов доказательности скептиком как законный шаг, который должен принять собеседник скептика.Другими словами, контекстуалист относится к скептицизму как к серьезному вкладу в дискуссию, даже если это дискуссия, отличная от той, о которой мы могли подумать.
Однако нам нужен способ определить, какие формы скептицизма уместны и в каких контекстах. Именно в этот момент мы можем применить то, что узнали из обсуждения Нозика и Дрецке. Мои доказательства того, что моя машина припаркована на верхнем этаже парковки на моей работе, основаны на достоверности моей памяти, а не на том, что я инженер-строитель, обладающий информацией о структурной целостности парковки.Из этого мы должны сделать вывод не о том, что каждый, кто паркуется на парковочных сооружениях, должен изучать гражданское строительство и собирать данные о структурной целостности мест, где он паркуется. Скорее, дело в том, что даже наши повседневные знания зависят от надежности окружающего мира, о чем мы обычно даже не задумываемся.
Кроме того, это предполагает, что ценность скептицизма не всегда состоит в том, что каждый человек все время скептически настроен. Результатом этого будет паралич, а не дополнительное знание.
Скорее, мы должны стремиться к тому, чтобы в каждом более ограниченном сообществе знаний было место скептицизму. Я могу доверять структуре парковки, потому что, если инженеры-строители, выполняющие функции инспекторов в моем городе, заметят конструктивные недостатки в гараже, у них будет право закрыть его, пока они не будут уверены, что он устранен.
Вот отличный способ подумать о том, к каким соображениям стоит относиться скептически. Если вы столкнулись с претензией, спросите себя, сколько денег вы готовы поставить на правдивость этой претензии.По сути, я уже делаю это, когда паркую свою машину на верхнем этаже парковки на работе: я ставлю по крайней мере восстановительную стоимость автомобиля на то, что конструкция парковки имеет хорошую структурную целостность. Затем, чтобы увидеть, когда скептицизм оправдан, спросите себя, какая информация потребуется вам, чтобы изменить свою ставку. Например, если я узнаю, что проверка правил в моем городе очень некачественная, а инспекторы плохо обучены, готов ли я поставить на кон стоимость своей машины на парковке там или предпочту припарковаться где-нибудь еще.
Также полезно посмотреть, как ведут себя люди, у которых действительно есть деньги на кону в связи с определенным требованием — не то, как они говорят , а то, что они на самом деле делают . Например, я не знаю, какие мнения высказывают инвесторы Exxon о реальности глобального изменения климата, но я знаю, что они подталкивают Exxon делать больше для планирования последствий изменения климата.
Чем точнее вы сможете сформулировать свои требования и чем честнее вы сможете быть с самим собой в отношении фактической денежной суммы, которую вы поставили бы на исход, тем лучше может быть эта стратегия.Отличным ресурсом для получения более конкретных советов является книга «Суперпрогнозирование » профессора Пенсильванского университета Филипа Э. Тетлока и Дэна Гарднера.
[1] Для обсуждения см. https://plato.stanford.edu/entries/closure-epistemic/
Джозеф Х. Шибер — адъюнкт-профессор философии в колледже Лафайет. До преподавания в Лафайете он преподавал в Брауновском университете, Массачусетском технологическом институте и Коннектикутском колледже. Он является автором многочисленных статей по эпистемологии, философии языка и истории философии, а также книги Testimony: A Philosophical Introduction.
Свидетельство: философское введение. Интерес к эпистемологии свидетельства за последние 25 лет возрос, и лишь немногие другие области философии, если таковые вообще существуют, сравнимы с ней. Testimony: A Philosophical Introduction предоставляет эпистемологию свидетельств, которая исследует эту быстро растущую область исследований, включая обсуждение соответствующих эмпирических исследований социальной психологии и психологии развития, а также междисциплинарных исследований создания знаний в группах.За последнее десятилетие было опубликовано несколько научных монографий по эпистемологии свидетельства, но книг, освещающих современную область, не хватает. Эта книга заполняет этот пробел, оценивая сильные и слабые стороны всех основных конкурирующих теорий. Все главы заканчиваются предложениями для дальнейшего чтения и вопросами для обсуждения (с веб-сайта издателя).
Просмотры сообщений: 32
|
Срок |
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Терм
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
Срок
|
Определение
|
||
Срок
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Терм
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
|
Срок |
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Term
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Термин
|
Определение
|
||
Скептицизм и смысл жизни
Я получил письмо от читателя , который задается вопросом о «триумфе суждения над спонтанностью, когда мы переходим из детства во взрослую жизнь, и о последующем препятствии, которое это создает для жизни в психическом комфорте». Иными словами, она беспокоится о том, как примирить «природную целеустремленность и жизнелюбие с интеллектуальным ощущением сущностной бессмысленности жизни и ее безразличием к человеческим заботам, порождающим признание абсурда.Единственное утешение, которое она испытывает, это ее внуки, «поскольку они захватывают мир совершенным непосредственным удивлением, безграничной энергией и требованиями внимания».
Я тоже почувствовал это напряжение. Когда я вижу восторг, который испытывает моя юная внучка, глядя на каждый цветок и насекомое, когда я чувствую невинные глаза, которыми она смотрит на мир, моя печаль невыразима. Как любой взрослый, я знаю уродство мира, который только и ждет, чтобы растоптать эту невинность. Я ясно вижу контраст между детским удивлением и пессимистическими выводами о природе реальности, которые часто делают зрелые мыслители.Учитывая это напряжение, как нам жить дальше, не принимая какой-то глупый сверхъестественный подход?
Здесь мы можем применить несколько стратегий. Мы могли бы следовать Виктору Франклу ( Человек в поисках смысла ) и сделать вывод, что проблема жизни не в том, чтобы научиться жить с ее абсурдом, поскольку мы не можем знать наверняка, что это абсурд, а в том, чтобы научиться жить, не будучи уверенным если жизнь имеет смысл или нет. Или мы могли бы последовать за таким философом, как Э. Д. Клемке (краткое изложение книги Э. Д. Клемке «Жизнь без привлекательности»), который считал, что мы можем найти субъективный смысл в объективно бессмысленном мире, позитивно реагируя на его красоту.Как выразился Клемке: «Если я смогу так ответить и тем самым превратить внешнее и фатальное событие в момент сознательного прозрения и значения, тогда я уйду без надежды или призывов, но со страстным торжеством и радостью».[i]
Тем не менее, я согласен с моим читателем в том, что никакие интеллектуальные размышления никогда полностью не рассеивают наши самые глубокие экзистенциальные заботы. Ибо течение времени портит даже те вещи, которые делают нас счастливыми и которые на данный момент придают смысл нашей жизни. Это течение времени преследует нас; то вечное исчезновение, которое умаляет нашу радость своим вторжением в настоящее.Это радикальное непостоянство и наше осознание этого напоминают нам, что наша собственная кончина стремительно приближается к нам, когда настоящее отступает. Сознание своей грядущей гибели — постоянный спутник, способный отравить наше сиюминутное счастье, ведущее, в свою очередь, к неизбежному осознанию того, что умереть можем не только мы, но и наши дети, и их дети, и все дети, а в конец, вся реальность, а также.
Достигнув предела способности интеллекта развеять наши экзистенциальные страхи, возможно, мы сможем утешиться бурным утверждением смысла, обнаруженного в жизненных действиях .Любого серьезного исследователя философии поражает резкий контраст между мрачным тоном наших философских размышлений и радостью, которую мы испытываем, погружаясь в мир чувств. В горах и океанах мы видим, в прогулках, которые мы совершаем, и в еде, которую мы едим, в радости, которую мы находим в физических играх и философских разговорах, и в тепле, которое мы чувствуем, когда окружены теми, кто любит нас и кого мы любим. , там мы не столько находим смысл, сколько преодолеваем потребность в нем. В те времена жизнь достаточна сама по себе.Когда мы смеемся, играем и любим, все страдания мира на мгновение исчезают. Мы почти не придаем значения мысли. И если мысль снова возвращает экзистенциальную тоску — возможно, мы можем и должны меньше думать. Одним словом, w e живут глубже, чем мы можем себе представить.
Но является ли жизнь с меньшим размышлением реалистичным противоядием? Можем ли мы так жить после того, как рефлексивность вплелась в нашу природу? Можем ли мы жить постоянно в движении, чтобы тревожные мысли не беспокоили? Нет, мы не можем бесконечно скрывать наши самые важные вопросы.Ибо после смеха, игры и любви мысль возвращается. Почему счастье так быстротечно? Почему мы должны страдать и умирать? Почему мы все встречаем трагический конец? Что, если все напрасно? Мы не можем долго избегать наших вопросов; в конце концов, мы теряем бдительность, и они возвращаются.
Но даже если бы мы могли избежать наших самых глубоких вопросов, должны ли мы? Я так не думаю. Наши вопросы выявляют глубокий резервуар нашей внутренней жизни, который часто скрыт от обычного взгляда, а наше любопытство и любознательность облагораживают нас, отличая от менее сознательных существ.Наше мышление может не сделать нас счастливыми, но оно питает глубокую внутреннюю жизнь. Как бы мы ни любили мир тела и чувств, мысль — это наша отличительная черта. Мы не должны подавлять это. А так как мы не можем и не должны уклоняться от наших вопросов, то предписание найти смысл в деятельности удовлетворяет лишь частично. Что бы мы ни думали и ни делали, наши вопросы остаются.
Ничто тогда полностью не заглушает все наши сомнения и не успокаивает все наши заботы — ни ограниченный смысл, который предлагает нам жизнь, ни знание цели, ни обещание надежды, ни участие в деятельности.Как же нам поступить? Мы должны принять что-то в нашей нынешней жизни, чтобы обида не заставила нас проклинать ее. Но в то же время мы должны отказаться от настоящего, иначе ничего не улучшится. Это творческое напряжение признает ограничения реальности в качестве отправной точки, восставая против ее недостатков. Это включает в себя работу по формированию, созданию и увеличению значения. Мы не знаем, что реальность будет развиваться, но если мы частично примем нашу нынешнюю реальность, если мы будем мечтать о будущем без ограничений и бороться за его достижение, мы можем увеличить смысл в нашей жизни и в мире.
Пока что мы вынуждены жить с неуверенностью и тревогой, как свидетельство нашей интеллектуальной честности и эмоциональной цельности. В отличие от тех, кто принимает слепую веру, мы презираем поверхностные решения трусливых.